Слово о полку Игореве. Историко-литературный очерк. Страница 15
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17
В связи с этим определением стран по рекам стоит и распространенный в древней Руси символ победы: испить воды из реки побежденной страны. Владимир Мономах, говорится в летописи, пил золотым шлемом из Дона, покорив страну половцев (Ипатьевская летопись под 1201 г.). Юрий Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо), захватив Тверь, напоил коней из Тверцы и угрожал новгородцам напоить своих коней из Волхова (Новгородская первая летопись под 1224 г.). „Слово о полку Игореве“ неоднократно употребляет этот символ победы. Дважды говорится в „Слове“: „любо испити шеломомь Дону“, — как о цели похода Игоря.
Этот древнерусский символ военной победы „Слово“ кладет в основу ряда своих художественных образов. Автор "Слова" обращается к Всеволоду Юрьевичу Владимиро-суздальскому: „ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!“. Здесь речь идет не только о победах над странами по этим рекам, но, очевидно, об их полном покорении. Всеволод не только может „испить“ воды из Волги и Дона, он может вообще лишить воды эти реки: „вычерпать“, „расплескать“ их. Вместе с тем, образы эти, родившиеся под влиянием обычного символа победы древней Руси, дают представление о многочисленности войска Всеволода: нехватит воды в Дону, когда каждый воин Всеволода „изопьет“ из него свою долю победы; не окажется воды и в Волге, когда воины Всеволода двинутся по ней в ладьях. Тот же образ вычерпанной реки как побежденной страны лежит и в основе характеристики „Словом“ победоносного похода Святослава Киевского 1184 г. О Святославе сказано: „иссуши потокы и болота“. Здесь и символ и реальность одновременно: при передвижении большого войска всегда „требился“ (подготовлялся) путь и мостились мосты, замащивались „грязивые места“. Следовательно, и в данном случае символ конкретизирован в „Слове“. Меткость его в том, что он несет две нагрузки: символическую и реальную. Еще больший отход от первоначального символа победы в сторону превращения этого символа в художественный образ имеем мы в том месте "Слова", где говорится о том, что и на юге, и на северо-западе русские в равной мере терпят поражение от „поганых“ (т. е. от языческих половецких и литовских племен): „Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ“. И Сула и Двина — две пограничные русские реки — лишились своих вод. Это, конечно, знак русского поражения. Вместе с тем это указание на то, что реки эти не могут служить реальными препятствиями для врагов Руси, что границы Руси слабы.
Мы видели выше, что многое в художественных образах "Слова" рождалось самою жизнью, шло от разговорной речи, от терминологии, принятой в жизни, из привычных представлений XII в. Автор "Слова" не „придумывал“ новых образов, а умел их уловить в самой русской речи; в русской же устной речи они были теснейшим образом связаны с действительностью, с дружинным, феодальным бытом XI—XII вв. Многозначность таких понятий, как „меч“, „стремя“, „стяг“ и мн. др., были подсказаны особенностями употребления самих этих предметов в дружинном обиходе. Были полны символического, „метафорического“ смысла не слова, их обозначавшие, а самые вещи, обычаи, жизненные явления. „Меч“, „копье“, „стремя“ входили в ритуал дружинной жизни, и отсюда уже слова, их обозначавшие, получали свою многозначность, свой художественный, конкретно-образный потенциал.
Не все стороны действительности могли давать материал для художественных сравнений, метафор. Поэтическая выразительность того или иного слова, выражения находились в тесной зависимости от поэтической выразительности того конкретного явления, с которым оно было связано. Язык и действительность переплетались в древней Руси особенно тесным образом. Эстетическая ценность слова зависела в первую очередь от эстетической ценности того явления, которое оно обозначало и, вместе с тем, самое явление, с которым это слово было связано, воспринималось как явление общественной жизни, в тесном соприкосновении с деятельностью человека. Вот почему в древней Руси мы обнаруживаем целые крупные явления жизни, которые служили неисчерпаемым родником поэтической образности. В них черпал свою поэтическую конкретность древнерусский устный язык, а с ним вместе и древнерусская поэзия. Земледелие, война, охота, феодальные отношения — то, что больше всего волновало древнерусского человека, то в первую очередь и служило источником образов устной речи.
Арсеналом художественных средств были по преимуществу те стороны быта, действительности, которые сами по себе были насыщены эстетическим смыслом. Их в изобилии рождала, например, соколиная охота, пользовавшаяся широким распространением в феодальной Руси. Владимир Мономах говорит в „Поучении“ об охотах наряду со своими походами. И те и другие в равной мере входили в его княжеское „дело“. Княжеская охота неоднократно упоминается в Ипатьевской летописи за XII и XIII вв. Сам Игорь Святославич забавлялся охотою с ловчими птицами в половецком плену.
Охота с ловчими птицами (соколами, ястребами, кречетами) доставляла глубокое эстетическое наслаждение. Об этом свидетельствует позднейший „Урядник сокольничьего пути“ царя Алексея Михайловича. „Урядник“ называет соколиную охоту „красной и славной“, приглашает в ней „утешаться и наслаждаться сердечным утешением“. Основное в эстетических впечатлениях от охоты принадлежало, конечно, полету ловчих птиц. „Тут дело идет не о добыче, не о числе затравленных гусей и уток, — пишет С. Т. Аксаков в „Записках ружейного охотника“, — тут охотники наслаждаются резвостью и красотою соколиного полета или, лучше сказать, неимоверной быстротой его падения из-под облаков, силою его удара“. „Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет“, — пишет и „Урядник“.
Вот почему образы излюбленной в древней Руси соколиной охоты так часто используются в художественных целях. В этом сказались до известной степени особенности эстетического сознания древней Руси: средства художественного воздействия брались по преимуществу из тех сторон действительности, которые сами обладали этой художественной значительностью, эстетической весомостью.
Образы соколиной охоты встречаются еще в „Повести временных лет“: „Боняк же разделися на 3 полкы, и сбиша угры акы в мячь, яко се сокол сбивает галице“ (Лаврентьевская летопись под 1097 г.). В этом образе „Повести временных лет“ есть уже то противопоставление соколов галицам, которое несколько раз встречается и в „Слове о полку Игореве“. Противопоставление русских-соколов врагам-воронам есть и в Псковской первой летописи. Александр Чарторыйский передает московскому князю Василию Васильевичу: „Не слуга де яз великому князю и не буди целование ваше на мне и мое на вас; коли де учнуть псковичи соколом вороны имать, ино тогда де и мене Черторискаго воспомянете“ (Псковская первая летопись под 1461 г.).
Несколько раз в летописи встречается указание на быстроту птичьего полета. Как бы мечтая о возможности передвигаться с такою же быстротою, Изяслав Мстиславич говорит о своих врагах: „да же ны бог поможеть, а ся их отобьем, то ти не крилати суть, а перелетевше за Днепр сядуть же“ (Ипатьевская летопись под 1151 г.). Тот же образ птичьего полета встречается и в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря 1185 г. Дружина жалеет, что Игорь не может перелететь, как птица, и соединиться с полками Святослава: „Потом же гада Игорь с дружиною, куды бы (мог) переехати полкы Святославле; рекоша ему дружина: Княже! потьскы не можешь перелетети; се приехал к тобе мужь от Святослава в четверг, а сам идеть в неделю ис Кыева, то како можеши, княже, постигнути“. Игорь же торопился, ему было „не любо“ то, что сказала ему дружина (Ипатьевская летопись под 1185 г.). Образ птичьего полета, позволяющего преодолевать огромные пространства, видим мы и в „Слове“: „Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча отня злата стола поблюсти?“. Встречается в летописи и сравнение русских воинов с соколами: „Приехавшим же соколомь стрелцемь, и не стерпевъшим же людемь, избиша е? и роздрашася“ (Ипатьевская летопись под 1231 г.). Именно это сравнение, излюбленное и фольклором, чаще всего употреблено и в „Слове о полку Игореве“: „се бо два сокола слетеста“; „коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ: не дастъ гнезда своего въ обиду“; „высоко плаваеши на дело въ буести, яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйстве одолети“; „Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци“; „Аже соколъ къ гнезду летитъ, а ве соколца опутаеве красною дивицею“.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17