«Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы. Страница 11
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11
Если мы обратимся к конкретизации абстрактных понятий в литературе нового времени и, в частности, в литературе второй половины XVIII в., то там мы встретимся с конкретизацией совсем другого характера. Там авторы по большей части создают аллегории. Здесь же конкретизация носит весьма специфический и, я бы сказал, однообразный характер. Она лишена какой бы то ни было описательности. Абстрактное понятие попросту вводится в конкретное действие. Оно чаще всего «материализуется» с помощью глагола, означающего какие-либо действия: «вострубим в разум ума», «окованы нищетою», «тоска разлияся» и т. д. Иногда оно конкретизируется с помощью эпитета. Близко к этой конкретизации стоит одушевление неодушевленных предметов и придание им абстрактных значений: «живые камни»1 (ср. в «Слове» — «живыми шереширы стрeляти»), «умная гора»2 (ср. в «Слове» — «скача, славию, по мыслену древу»).
Меньше всего в «Слове» той христианской символики, которая столь типична для церковноучительной литературы. Здесь, конечно, сказался светский характер памятника. Эту церковную символику можно усматривать только в образе «мысленного древа», по которому растекалась мысль Бояна.
***
Вступление к «Слову», в котором автор колеблется в выборе стиля и обращается к своему предшественнику — Бояну, кажется скептикам одной из самых больших странностей «Слова».
На самом деле вступления к различного рода «словам», житиям, проповедям обычны в древнерусской литературе. Во вступительной части «Слова на Фомину неделю» Кирилл, прежде чем приступить к теме своего повествования, выражает свои колебания, как и автор «Слова о полку Игореве»: «Велика учителя и мудра сказателя требуеть церкви на украшение праздника. Мы же нищи есмы словом и мутни умом, не имуще огня святаго духа на слажение душеполезных словес; оба че любьве деля сущая со мною братья мало нечто скажем о поновьлении въскресения Христова»3. Замечательно, что перед нами в этих колебаниях не простое проявление авторской скромности, но и мысль о том, каким должен быть подлинный «сказатель», который бы украсил своею речью праздник — тему слова Кирилла.
Во вступительной части слова Кирилла «О слепце и о зависти» Кирилл подчеркивает, что он «творит» свою повесть словами Иоанна Богослова: «Нъ не от своего сердца сия изношю словеса — в души бо грешьне ни дело добро, ни слово пользьно ражаеться, — нъ творим повесть, въземлюще от святаго Еваньгелия, почтенаго нам ныня от Иоана Феолога, самовидьця Христовых чюдес»4.
Во вступительной части «Слова на собор 318 отец» Кирилл выбирает задачу повествования, указывая, что его задача сходна с той, которую себе ставят летописцы и песнотворцы: «Яко же историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци, прикланяють своя слухи в бывшая межю цесари рати и въпълчения, да украсять словесы и възвеличать мужьствовавъшая крепко по своемь цесари и не давъших в брани плещю врагом, и тех славяще похвалами венчають, колми паче нам лепо есть и хвалу к хвале приложити храбром и великым воеводам божиям»5. Замечательно, что в этом вступлении есть даже лексические совпадения со вступлениями к «Слову»: «песнотворци», «лепо» и др.
Наиболее странной особенностью вступления к «Слову о полку Игореве» всегда представляется обращение автора к своему предшественнику — Бояну. Но в «Слове на Вознесение» у Кирилла есть и такое именно обращение к предшественнику. Кирилл, прося пророка Захарию прийти к нему на помощь и дать «начаток слову», обращает внимание на его немногосказательную, но прямую речь: «Приди ныня духомь, священый пророче Захария, начаток слову дая нам от своих прорицаний о възнесении на небеса господа бога и спаса нашего Исуса Христа! Не бо притчею, нъ явe показал еси нам, глаголя: «Се бог нашь грядеть в славe, от брани опълчения своего, и вси святии его с нимь, и станета нозе его на горе Елеоньстeй, пряму Иерусалиму на въсток. Хощем бо и прочее от тебе уведати»6.
Из приведенных примеров, взятых только из одного автора XII в. — Кирилла Туровского, видно, что все основные элементы введения к «Слову о полку Игореве» не составляют новшества: колебания в выборе стиля, обращение к предшественнику, противопоставление притчей («по замышлению») рассказу, «яве» показывающему (то есть «по былинам сего времени») и пр.
Единственно, чем введение к «Слову» выделяется среди всех остальных введений, это своим совершенно светским характером. Соответственно этому свои нюансы имеют в «Слове» и авторские колебания, и самый выбор предшественника, к которому обращено введение, — это не библейский пророк Захария, а светский певец Боян.
Перед нами и в этом, следовательно, выступает выдержанный светский характер памятника.
Отмечено было также сходство между вступлением к «Слову» и вступлением к «Хронике Манассии» — к той ее части, которая описывает Троянскую войну7.
В предисловии к «Хронике» автор ее говорит, что он будет вести свое повествование «древняя словеса». В предисловии к «Троянской войне» автор пишет: «Сия аз въсхотев брань с’писати якоже писавшими прежде пишет ся». Он просит прощения («прощениа прося»), что будет говорить другими словами, чем Гомер («глаголати не якоже Омир с’писует»), и т. д. Перед нами в данном случае светская параллель к вступительной части «Слова».
Наконец, самое главное: Боян имеется и в «Задонщине». Боян в «Задонщине» упоминается в аналогичном контексте вводных размышлений автора: «Но проразимся мыслию над землями и помянем первых лет времена и похвалим вещего Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот Боян воскладаше гораздыя своя персты на живыа струны и пояше князем руским славы»8. Следовательно, ко времени создания «Задонщины» размышления автора о своем предшественнике-поэте не казались чем-то необычным.
***
«Слово о полку Игореве» не противоречит своей эпохе. Оно не опровергает сложившихся представлений о домонгольской Руси — о ее литературе и культуре в целом. Оно лишь расширяет эти представления. В своей литературной природе оно несет отдельные черты, специфические для русского средневековья. Однако не только в отдельных своих чертах, но и в целом «Слово о полку Игореве» типично для эстетических представлений своего времени. Во всем своем эстетическом строе оно подчинено, как мы убедимся в дальнейшем, стилистической формации XI—XIII вв.
1 Григориа, архиепископа российского, похвально иже в святых отца нашего Еуфимиа, патриарха Тръновского. — В кн.: Ka?u?niacki Emil. Aus der panegyrischen Litteratur der S?dslaven. Wien, 1901, с. 29.
2 Григориа, архиепископа российского, похвально иже в святых отца нашего Еуфимиа, патриарха Тръновского. — В кн.: Ka?u?niacki Emil. Aus der panegyrischen Litteratur der S?dslaven. Wien, 1901, с. 41.
3 Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского. ТОДРЛ, т. XIII, с. 415.
4 Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского. ТОДРЛ, т. XV, с. 336.
5 Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского. ТОДРЛ, т. XV, с. 344.
6 Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV, с. 340.
7 Jakobson R. L’authenticit? du Slovo. — La Geste du prince Igor’, c. 292—293; The Puzzles of the Igor’ tale... — Speculum, 1952, January, c. 62—63.
8 Повести о Куликовской битве, с. 9 (реконструкция текста «Задоншины» В. Ф. Ржиги).
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11
Следующая глава