К вопросу о литературной позиции писателя конца XIV в.
1-2-3
О.Ф. Коновалова
В конце XIV и начале XV в., в период так называемого «второго юго-славянского влияния», развитие литературы отмечено возникновением новых приемов художественного творчества, нового отношения к герою, к жанру и стилю произведения. Эти художественные приемы получают наиболее широкое распространение в житиях, характер которых в отличие от житийных произведений более раннего периода изменяется.
Необычный стиль житий привлекал внимание исследователей литературы только с внешней стороны. Украшенность и пышность речи, «плетение словес» не связывались с определенной литературной теорией. Стиль рассматривался просто как «риторическо-панегирический», усложненный, затрудняющий понимание содержания произведения и оценивался поэтому в литературоведении в общем отрицательно1.
В статье «Изображение людей в житийной литературе конца XIV—XV в.» Д. С. Лихачев впервые объяснил своеобразие стиля житий особым отношением писателя к своему творчеству2.
Выводы Д. С. Лихачева позволяют сделать предположение, что новый стиль, развившийся в XIV—XV вв., был связан с литературной теорией, отразившейся почти во всех житиях и представлявшей собой своеобразную систему взглядов, основанную на религиозно-философских воззрениях своего времени.
Суть этой литературной теории сводится к следующему: с точки зрения автора житий, достойно описания только идеальное, святое, а значит вечное. Вечно лишь «деяние» подвижника, т. е. то, что делает его святым. О святом и писать нужно особенным образом. Обычное слово бессильно по достоинству воспеть деяние героя. Это представление о невозможности адекватного отображения святости подвижника заставляет писателя обращаться к разного рода литературным приемам и искать выход в употреблении сложных стилистических форм.
Писатель занимает особую позицию по отношению к своему произведению. Он всюду говорит о собственном ничтожестве, о своем неумении писать, впрочем, так же как и о бессилии человеческого слова вообще. Унижая себя, сводя на нет свою роль в написании жития, автор стремится тем самым подчеркнуть невыразимость всего того, что служит предметом его писаний и одновременно как можно больше возвысить святого.
Объявляя слово бессильным для воплощения добродетелей святого, писатель все же пытается передать свои чувства. Он действует как бы по наитию, подчиняясь какому-то внешнему внушению, «некая сила» заставляет его писать. По его представлению, «вечное» само прорывается сквозь «материальное», «земное». В результате параллельно самоуничижению писателя необычайно возрастает значение всего того, что им написано. Отсюда и особое значение «пышности» стиля произведений, которая так же необходима для возвышенного сюжета, как необходим драгоценный оклад на особо чтимой иконе. Вот почему писатель всячески усложняет стиль, создает особые фразеологические сочетания, изобретает новые слова, нагромождает эпитеты, метафоры, сравнения, обращается к ритмике, пытается выражать свои мысли цитатами из священного писания и т. д.
В свое время эта своеобразная литературная теория сыграла прогрессивную роль. Она способствовала дальнейшему развитию, совершенствованию и обогащению литературного языка. Вместе с тем в литературе впервые с такой силой стала проявляться личность автора произведения и с такой определенностью выступили художественные задачи писателя.
Литературная теория конца XIV — начала XV в. получила наиболее законченное выражение у Епифания Премудрого. Его «теория слова» находится в тесной связи с вопросом о литературном герое произведения, с отношением писателя к собственному творчеству. Епифаний твердо знает свою основную задачу — прославить подвиг святого и делает это всеми доступными ему художественными средствами.
Пораженный величием подвига святого, писатель говорит о своем бессилии выразить его святость3. И все же Епифаний Премудрый считает, что писать необходимо, так как пишущий «хотел бых написати мало нечто, ако от многа мало на воспоминание»4. В этих словах выражается представление Епифания Премудрого о назначении писателя, художника. Божественная мудрость неизреченна, можно лишь что-то очень «малое» познать и рассказать земными словами, но и крупицы божественной мудрости достаточно для того, чтобы передать читателю восторженное отношение к святому, преклонение перед его деянием.
В письме к Кириллу Белозерскому Епифаний Премудрый рассказывает о своей встрече с Феофаном Греком, которого он просил нарисовать собор святой Софии в Константинополе: «Он же мудр мудре и отвеща ми: не мощно есть, рече, того ни тебе улучити, ни мне написати; но обаче докуки твоея ради мало нечто аки от части вписую ти, и тоже не ако от части, но яко от сотыя части, аки от многа мало, да от сего маловиднаго изображеннаго пишемаго нами и прочая большая имати навыцати и разумети»5. Эта точка зрения, изложенная Епифанием от лица Феофана Грека, совпадает со взглядами самого Епифания. Он считает ее обязательной для каждого художника, творца.
В начале жития Стефана Пермского Епифаний пишет: «бых възмогл поне мало нечто написати и похвалити добляго Стефана, проповедника вере и учителя Перми»6. Стефан «доблий», доблестный потому, что он «воин Христов». В сущности же, все житие в соответствии со взглядами писателя на героя произведения является как бы обширным сравнением Стефана с воином7. Обращая пермян в христианскую веру, «добрый же Стефан, мужественный добропобедник, не имый страхования, но без боязни и без ужасти и по кумирницам их хожаше, и в нощи, и во дни, и по лесу, и по полю, и без народа, и пред народом, и обухом в лоб биаше идола и сокрушаше его, и секирою ссъечаше его...»8. Стефан Пермский сокрушает языческих идолов так же, как воин земной побеждает земного врага. Здесь и секира, и обух, и пламень... Как воин в обычном понимании слова окружен полками, так и Стефан окружен полками ангельскими. Однако, сравнивая, писатель имеет в виду деяние вообще. Для него важно восхищение подвигом; конкретные факты, касающиеся «воина земного», не интересуют автора жития. Он пространно говорит о том, что воин «многажды воевати, и брань сотворити и победити... и всяческы одолети»9, но не произносит ни одного слова о том, с кем и какая была битва, каким образом воин одолевает врага.
1 И. С. Некрасов. Древнерусский литератор. — Беседы в Обществе любителей российской словесности при Московском университете. М., 1867, вып. 1, стр. 39; В. Ключевский. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871, стр. 93, 112, 161; И Яхонтов. Жития святых севернорусских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1882, стр. 7, 8; А. Кадлубовский. Очерки об истории древнерусской литературы житий святых. Варшава, 1902, стр. 165; В. Яблонский. Пахомий Серб и его агиографические писания. СПб., 1908, стр. 198—217; Е. В. Петухов. Русская литература. Древний период. Юрьев, 1911, стр. 192, 199—202; А. Н. Пыпин. История русской литературы. СПб., 1911, стр. 292, 296; А. С. Орлов. Лекции по древней русской литературе. М. — Л., 1939, стр. 188, 299, 210; Н. К. Гудзий. История древней русской литературы. М., 1956, стр. 235—242.
2 Д. С. Лихачев. Изображение людей в житийной литературе конца XIV—XV в. — ТОДРЛ, т. XII. М. — Л., 1956, стр. 105—115.
3 См.: Д. С. Лихачев. Изображение людей в житийной литературе конца XIV—XV в., стр. 107.
4 Житие святого Стефана, епископа Пермского, написанное Епифанием Премудрым. Изд. Археографической комиссии, СПб., 1897 (в дальнейшем: Житие Стефана Пермского), стр. 1.
5 Письмо Епифания Поемудрого к Кириллу Белозерскому. — Православный собеседник, 1863, ноябрь, стр. 327.
6 Житие Стефана Пермского, стр. 3.
7 Метафора святой — «воин христов» широко применялась в русской житийной литературе уже с XI в. (см.: В. Адрианова-Перетц. Очерки поэтического стиля древней Руси. М. — Л., 1947, стр. 103—109).
8 Житие Стефана Пермского, стр. 37.
9 Житие Стефана Пермского, стр. 101.
1-2-3
Предыдущая глава