«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 13
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Такое понимание вопроса приковывало внимание к воспроизведению народной поэзии как объективного явления и некоей эстетико-моральной нормы, к которой письменная литература должна стремиться. Подобный взгляд был присущ Радищеву, а в начале XIX в. отразился на мировоззрении Гнедича, Мерзлякова и Востокова. Так, не без влияния образа Оссиана и в том же духе толкуемого Гомера изображается клинский певец в «Путешествии из Петербурга в Москву» — слепой, величественный поэт, импровизирующий перед народом безыскусственную, но глубоко волнующую песнь о мученике (вспомним, что житийный образ мученика ассоциировался в сознании Радищева не с христианскими идеалами прощения и терпения, а с народным представлением о герое, бесстрашно «шествующем смерти во сретение»).
Для нас особенно важно то, что изображенный в главе «Клин» народный аэд — не лирический двойник автора. Он приподнят над путешественником, он бесконечно выше его и нравственно, и как поэт. Это идеал народного искусства, к которому писатель-дворянин может приблизиться лишь ценой коренного пересмотра всех основ своей деятельности. Практическим выражением этого явилось стремление реформировать письменную литературу (и в первую очередь поэзию) на основе принципов фольклора. Радищев делал попытки в этом направлении, однако позиция его в этом вопросе определилась уже после обнаружения памятника и под его явным влиянием.
Другое направление в «оссианизме» связано было, как мы уже отмечали, с раннеромантическими тенденциями. На первый план выдвигался образ самого Оссиана — певца, гонимого судьбой и людьми, горько сетующего на быстротечность земной славы, уныло размышляющего о неизбежности смерти.
В соответствии с субъективистской основой эстетики писателей этой группы, образ древнего барда сливался с образом самого поэта, делался его alter ego. Все повествование приобретало характер лирической медитации — сюжетная сторона отступала на второй план.
Какие же черты стиля «Слова о полку Игореве» соотносимы с «оссианизмом»? Сторонники гипотезы позднего происхождения «Слова» в первую очередь указывают на значительное число упоминаний имен языческих богов. Сравнивая текст «Задонщины» со «Словом», А. Мазон отмечает то, что он называет систематической паганизацией. Наличие в тексте «Слова» отсутствующих в «Задонщине» имен языческих богов исследователь определяет, как дань предромантическим вкусам XVIII в. Вопрос этот нуждается в рассмотрении. Предоставляя специалистам судить о том, как выглядит мифология «Слова» в контексте литературы Киевской Руси, остановимся на сопоставлении ее со взглядами на русскую мифологию, существовавшими в XVIII в.
Приступая к рассмотрению этого вопроса, необходимо сразу же отказаться от довольно распространенного мнения о сочинениях по русской мифологии XVIII в., как о фантастических домыслах, наполненных выдумками составителей. Критическая проверка материалов в этой области позволяет полностью отбросить подобные представления. Касаясь подобных обвинений в адрес М. Чулкова, М. К. Азадовский писал: «Поздние исследователи неоднократно обвиняли Чулкова в том, что он „многое придумывал, много записывал чужих выдумок“1. Однако едва ли имеются достаточные основания для таких утверждений: при отсутствии критических навыков и выработанных методов научной проверки Чулков, как и другие его современники, не мог, конечно, разобраться в „чужих выдумках“, которые по большей части также объясняются обычными у путешественников и бытописателей ошибками наблюдения, но трудно указать случаи прямых личных изобретений Чулкова»2. Сказанное можно было бы дополнить. Случаи произвольных домыслов в сочинениях XVIII в. о русской мифологии очень незначительны. Обычный путь здесь был совсем иным. Авторы весьма добросовестно суммировали те данные по мифологии славян, которые находили в немецких средневековых хрониках, польских и скандинавских источниках, записках путешественников и т. д. Данные эти, часто противоречивые или ложные, критической проверке не подвергались. Сбор подобных материалов начался задолго до первых веяний предромантизма и вне связи с этим литературным направлением. Еще Ломоносов и Татищев начали проявлять интерес к языческим божествам народов, смежных со славянами: финских, скандинавских и монгольских племен. В этой области также ценные наблюдения перемежались с неточностями и ошибками. Так, например, в «Лексиконе российском историческом» В. Н. Татищева читаем: «Боги языческие, греческие идолы, которых безумия или суеверия ради по всей вселенной было великое множество, ибо все, что их очам приятным казалось, за бога почитали... яко у славян: Триглав, Святовид, Белбог, Черный бог, Поревид, Праве или Правы, Родомысл, Родогаст и проч. У нас были более сарматских или варяжских званий, яко Перун, Стрибог, Мокос, Хорс, Дида, Ладо, Тор, Купало»3. Интерес к мифологии северных народов безмерно возрос после того, как Малле издал в дополнение к своему «Введению в Историю Дании» отдельным томом «Памятники мифологии и поэзии кельтов и в особенности древних скандинавов» (1756). Книга эта, вышедшая в Копенгагене на французском языке, очень скоро стала известна в России. В предисловии Малле решительно требовал изучения не только мифологии древних Греции и Рима, но и религиозных представлений северных народов. Последние он рассматривал как нечто, бывшее в отдаленном прошлом единым этническим целым с общей мифологической системой. «Две главных религии, весьма различных между собою, делили на протяжении веков владычество». Одна из них — южная — хорошо изучена. «Однако эта религия господствовала в Европе лишь над Грецией и Италией.
И как она могла пустить глубокие корни у народов порабощенных, которые ненавидели богов Рима как богов чуждых и как богов своих господ? Эта религия, столь прославленная, основные положения которой у нас знают даже дети, была ограничена тесными пределами, в то время как большая часть Галлии, Британии, Германии, Скандинавии и обширные области Скифии в отдаленнейшие времена следовали другой, довольно единообразной религии»4.
Высказанное Малле в беглой форме мнение получило в России конца XVIII в. вопрос о «призвании» варягов снова стал вызывать острые дискуссии. Екатерина II и вторившие ей официозные публицисты, стремясь доказать органическую связь династии русских самодержцев с народом, подчеркивали кровные родственные связи славянских и варяжских князей и особенно их единоверие. Так, в сочинении Екатерины II «Подражание Шакеспиру, историческое представление без сохранения феатральных обыкновенных правил из жизни Рурика» умирающий Гостомысл до призвания варягов молится скандинавским богам: «Вы, Валки! Девы, окружающие престол Перуна и помощницы О?дина, призываю вас поимянно... Места, Труда, Мила, Голла, Года, Рангриза, Ротлава, проводите дух мой»5. Характерно соединение славянских богов (Перун) и скандинавских (О?дин). Издав пьесу со своими примечаниями, И. Болтин снабдил приведенную выше цитату комментарием: «Сие, почерпнутое из баснословия северных народов, прилично может приложено быть к руссам»6. В том же духе писал и П. Львов со ссылкой на «неизвестного, но почтенного за ревность к славе России писателя исторического представления из жизни Рурика»: «Славяне, руссы и варяги чтили Одина и во многом придерживались скандинавского баснословия, а достойный вероятия г. Болтин, искуснейший ведатель российской истории, в примечании своем на оное представление из жизни Рурика подтверждает все обряды поклонения О?дину, с чем согласуясь, сочинитель сей картины расположил празднество отжина по соединенным обрядам поклонения двух народов, славянского и варяжского»7.
1 М. К. Азадовский приводит цитату из книги: В. Шкловский. Чулков и Левшин. Л., 1933, стр. 97.
2 М. К. Азадовский. История русской фольклористики, ч. I. Учпедгиз, М., 1958, стр. 65. В поддержку этого мнения М. К. Азадовский ссылается на пришедшего к тем же выводам П. Н. Беркова (см.: Ломоносов и фольклор. В кн.: М. В. Ломоносов. Сборник статей и материалов, т. II. М. — Л., 1946, стр. 123—124).
3 Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской, сочиненный господином тайным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым, ч. I, стр. 166—167.
4 Mallet. Monuments de la mythologie et de la poesie des Celtes et particulierement des anciens scandinaves. A Copenhague, MDCCLVI, стр. 6.
5 Цит. по изд.: Российский феатр, СПб., 1787, ч. XIV, стр. 111.
6 Подражание Шакеспиру, историческое представление без сохранения феатральных обыкновенных правил из жизни Рурика, вновь изданное с примечаниями генерал-майора И. Болтина. СПб., 1792, стр. X; Русы у Болтина — чудское племя, слившееся со славянами.
7 П. Львов. Картина славянской древности, или Празднество славянороссов по окончанию жатвы, отправляемое в честь Световиду и Триглава, Иппокрена, или Утехи любословия на 1800 год, ч. VI, стр. 5.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27