«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 2
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
В XVIII в. единственное понятие для обозначения национального единства — Россия. Термин «земля» заполняется или географическим и естественно-научным содержанием, или приравнивается к понятию «территория государства». Первое издание «Словаря Академии российской»1 дает следующее значение для слова «земля»: «Часть поверхности земной, обитаемой каким-нибудь народом; государство: „Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет“». Показательно перенесение характерных для XVIII века черт «государственного» мышления в глубину веков. Второе издание «Словаря»2 дает то же толкование, меняя лишь пример: «Часть поверхности земной, народом каким-нибудь обитаемой; государство: „Земля неприятельская, обитаемые, необитаемые земли“». Сходное толкование давал и Татищев: «Земля часто за область или предел берется, яко Земля Иудейская, Земля Русская и Земля Низовая, но правильно „государство“ или „область“, а части оного — пределы, которые паки различно имянуются, яко княжения, губернии провинции, уезды и проч.»3.
Достаточно просмотреть публицистику и политическую поэзию конца XVIII — начала XIX в., чтобы убедиться в том, что термин «Русская земля» входит в оборот, во-первых, только после появления «Слова о полку Игореве» и, во-вторых, осмысляется с семантическим сдвигом в сторону привычной системы политических терминов. Когда Воейков в 1812 г. пишет: «О, Русская земля, благословенна небом», он, конечно, знает «Слово». И все же он понимает термин «земля» то как «территория», то как «государство».
Об этом красноречиво говорит весь текст стихотворения. Когда Пушкин предсказывает, что «встанет Русская земля» («Клеветникам России») — это метонимия, равнозначная: «вся Россия». Однако сказать, что Паскевич с русской землей (вм. «русскими армиями») подошел к стенам Варшавы, Пушкин уже не мог: подобное значение термина было настолько утрачено, настолько специфично именно для эпохи, предшествовавшей возникновению национальной государственности, что даже появление «Слова» не смогло его оживить. Таким образом, «основное доказательство поддельности „Слова“», по Г. Пашкевичу, весьма обоюдоостро. Даже если автору удастся доказать, что в Киевской Руси подобный термин не был употребителен, ему еще будет предстоять задача уяснения: а когда же он употреблялся?
Методика, применяемая Г. Пашкевичем, недостаточна для перенесения памятника из одной эпохи в другую: ею можно пользоваться лишь, если поставить своей целью доказать, что «Слова о полку Игореве» как единого, органического художественного явления вообще не существует и что произведение следует не перенести из одного века в другой, а вообще вычеркнуть из истории русской литературы.
Автор нигде не формулирует этой мысли с такой степенью определенности, вероятно, потому, что заявленное в таком виде положение требует доказательств и серьезной аргументации, которых мы в работе, к сожалению, не находим. Однако всю методику доказательства Г. Пашкевич строит так, чтоб подвести читателя к этому выводу. Он подчеркивает наличие сходных мотивов в ряде памятников древнерусской письменности, но умалчивает о том, что эти разрозненные в других источниках формулы выступают в «Слове» в органическом единстве. В ряде мест он намекает на то, что «Слово» — компиляция: «Поэт мог в поздние времена извлечь из самых разных источников материалы для своего произведения»4.
Но вместе с тем, не занимая научно последовательной позиции, Г. Пашкевич все время говорит об «авторе поэмы», «поэте», как о творческой индивидуальности, а не о простом переписчике чужих цитат. В одном месте он даже роняет комплимент в адрес автора «Слова о полку Игореве»: «Ему нельзя отказать в мастерстве»5. Однако естествен вопрос: раз есть «автор» (даже, если он перерабатывает и соединяет старые тексты) — следовательно, есть и авторская позиция, авторские взгляды, которым надо найти место в ряду идеологических явлений его эпохи. Ведь говорим же мы с полным основанием об эстетической и идейной позиции Макферсона. Даже о мастерах художественного перевода этот вопрос может и должен ставиться. К сожалению, в обширной главе, посвященной «Слову о полку Игореве» в книге Г. Пашкевича, не отразилось даже умение методически правильно ставить изучаемую проблему.
Не предрешая в начале работы ее итоговых заключений, которые можно будет сформулировать лишь по всестороннем рассмотрении фактов, отметим лишь, что степень научной убедительности тех или иных выводов будет прямо пропорциональна полноте привлечения историко-литературных материалов.
Перед изучающим вопрос возникает еще одна специфическая трудность: стремительность темпа развития русской общественной мысли XVIII в. привела к тому, что в то время, когда в литературе конца XVIII в. наметились новые (внутренне противоречивые) предромантические веяния, в ней еще активно действовали представители предшествующего поколения. Это особенно резко проявилось в тех литературных кругах конца XVIII в., которые характеризовались интересом к древней русской письменности и к изучению круга реальных исторических документов, доступных ученому той поры. В этом кругу, — а идя по следам первых владельцев и издателей «Слова», исследователь попадает именно сюда, — воззрения мыслителей-рационалистов первой половины XVIII в., создателей русской исторической науки М. В. Ломоносова и В. Н. Татищева пользовались и в конце столетия еще полным доверием. Наконец, нельзя упускать из виду и определенной группы лиц (чаще всего связанных с церковно-книжной традицией), которые донесли до конца XVIII в. то истолкование древнейшего периода русской жизни и письменности, которое сформировалось в условиях XVI—XVII вв. Только рассмотрение соотношения всех этих хронологически сосуществовавших, но типологически последовательных концепций с идейно-художественной структурой «Слова», а затем с историей его интерпретации дозволяет определить и отношение памятника к литературной традиции конца XVIII — начала XIX в. Причем, поскольку сторонники позднего происхождения «Слова» считают, что в основе памятника лежит подновленная по предромантическим канонам «Задонщина», методически полезно будет обратить особое внимание на те стороны идейно-художественной концепции произведения, которые отличают его от «писания Софония старца рязанца». В связи с этим представляет определенный интерес и вопрос о том, в каком свете представала перед политическим сознанием XVIII в. не только концепция «Слова», но и идея «Задонщины», и допускало ли это сознание XVIII в. возможность переделки в направлении от второй к первой.
1 5 Ч. III, СПб., 1790.
2 6 Ч. II, СПб., 1809.
3 7 Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской, сочиненный господином тайным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым, ч. III. СПб., 1793, стр. 43.
4 8 H. Paszkiewicz. The origin of Russia, стр. 342.
5 9 Там же, стр. 349.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27