«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 23

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27

Однако «оссиановские» краски могли способствовать созданию и иного образа. Певец — воин, борец, повелевающий народами и гласящий правду князьям. Он говорит с «грядущими веками» (Дельвиг), и язык его чуждается лести. Песни его — не безделки праздного воображения: они призывают народ к подвигам. Боян — северный Тиртей. Таким он предстает в «Певце во стане русских воинов» Жуковского. Таким же предстает он и в произведениях Нарежного: «...Оба воинства двинулись, — и се от среды рядов Киевых отделяется и становится по среде обоих воинств старец, вооруженный доспехами. Белая брада его развевается по груди, покрытой железными латами. Льняная мантия струилась на рамена его, подобно легкому туману, когда он при восшествии царя светил небесных, колеблясь по вершинам дубов древних, спускается на траву злачную и обещает красной день трудолюбивому землепашцу. В деснице его сияла арфа работы иноземной. Он шел, опираясь на копие, и взор его, устремленный к небу, был тих и величественен»¹.

Наконец, образ этот мог получить и прямо декабристское истолкование. Искусство не расцветает в оковах, и Боян, певец Киевской Руси, — свидетельство того, что жизнь древних славян не была рабской. Так Ф. Глинка объяснял расцвет поэзии в Исландии: «Маллет повествует, что многие норвежцы, не стерпя ига рабства в правление одного из древних своих королей, ушли на остров Исландию. Там-то, на самом краю северного мира, насадили они древо свободы, которое чрез долгое время зеленело в благоустроенной их республике. Все лучшие историки и поэты Севера родились в Исландии: свобода и музы водворили счастье на льдистых берегах ее. Поэзия рассыпала там цветы свои, и лира скальдов воспевала героев, славу и любовь»².

Стремление придать Бояну черты поэта-свободолюбца получило свое завершение в творчестве Н. М. Языкова. Боян — певец, призывающий современников к «поревнованию» великим предкам:

Поет деянья праотцов,
И персты вещие летают,
И взоры воинов сверкают,
И рвутся длани их к мечам³.

Тема поражения, которая была вытеснена из отражений «Слова» в литературе начала века, появляется у Языкова снова. Стихотворный цикл Языкова, связанный с образом Бояна и мотивами «Слова», написан в 1823 г. По отношению к думам Рылеева он — новый этап. Связанные с настроениями эпохи Союза благоденствия, думы Рылеева были призваны воспитывать в читателе героизм и любовь к родине. Свободолюбие давалось читателю как общая тональность, лишенная политической конкретизации. В этих условиях поэт должен был подчеркнуть в прошлом положительные примеры мужества и патриотизма. Сюжет, связанный с поражением, воинской неудачей, торжеством врагов, воспринимался как лишенный высокого воспитательного значения.

К 1823 г. настроения изменились. Исторический сюжет должен был прямо навести читателя на тему торжества деспотизма в окружающей жизни, внушить ему мысль о необходимости борьбы за освобождение. Тема поражения и порабощения снова появилась в литературе, но это привело лишь к дальнейшему переосмыслению «Слова». К «Песни барда» Языков избрал эпиграфом несколько измененную цитату из «Слова»: «О! стонати Русской земле спомянувши пръвую годину и пръвых князей». Однако действие стихотворного цикла он перенес «во время владычества татар в России». Это не случайно: такой материал, как отмечалось выше, позволял насытить произведение аллюзиями. Пафос борьбы с деспотизмом ханов наполнялся политически актуальным содержанием. Вводились понятия «рабы» и «тираны», решительно неоправданные для ситуации «Слова» — борьбы русских и половцев. Новое наполнение получил и отсутствующий в «Слове», но уже традиционный для образа Бояна «оссиановский» мотив сожаления о быстролетности земной славы, силы и молодости, — он превратился в воспоминание об утраченной свободе:

А мы... нам долго цепи влечь:
Столетья протекут, и русский меч не грянет
Тиранства гордого о меч,
Неутешимые страданья
Погубят память об отцах,
И гений рабского молчанья
Воссядет, вечный, на гробах⁴.

Оссиановский образ «травы забвенья» на гробах героев, знакомый читателю по монологу Руслана, получает новое звучание:

И неужель трава забвенья
Успеет вырость на гробах,
Пока не вспыхнет в сих полях
Война решительного мщенья?
На бой, на бой! И жар баянов
С народной лавой оживет,
И арфа смелых пропоет:
«Конец владычеству тиранов...»⁵

¹ В. Нарежный. Романы и повести, т. X. СПб., 1836, стр. 8—9.
² Ф. Глинка. Письма русского офицера, ч. II. М., 1815, стр. 117.
³ Н. М. Языков. Собрание стихотворений. Изд. «Советский писатель», Л., 1948, стр. 25.
⁴ Там же, стр. 27.
⁵ Там же, стр. 28.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27