«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 26
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Далее следует приписка Сулакадзева: «Перевод может быть и неверен, ибо древних лексиконов нет, а хотя и есть печатной лекс<икон> Л. Зизания в Вильне 1596, но весьма недостаточен, 2-й лексикон Памвы Берынды в 1653 в 4o, но и сей краток, потом лексикон Росс<ийской> академии, весьма важный для новейших, а не для древних сочинений». К этой приписке мы еще вернемся.
Прежде всего бросается в глаза, что «Гимн» — произведение, не имеющее сюжета, а состоящее из отдельных отрывочных изречений. Такова, по распространенному в ту пору представлению, специфика древнего искусства. Сюжет и «обработка» приходят во времена «искусственности», грубым поэтам-воинам древности они были незнакомы. «Мысль создать книгу или поработить себя писанию чего-либо более ни менее длинного не могла прийти в голову этих неотесанных воинов, которые не знали середины между грубыми упражнениями, усталостью войны и охоты и летаргией животной беспечности»1. Однако сквозь нарочито затуманенную форму изложения ясно проглядывает единственный образ — образ поэта, Бояна. Несмотря на то, что по названию «гимн» должен был гласить о князьях, Боян в нем говорит только о себе. Последнее позволило автору опубликованной в «Сыне отечества» «Биографии российских писателей» составить на основании этого документа некое жизнеописание: «В сем Гимне довольно подробно сам Боян о себе рассказывает, что он потомок Славенов, что родился, воспитан и начал воспевать у Зимеголов, что отец его был Бус, воспитатель младого Волхва, что отец его отца был Злогор, древних повестей дольный певец, что сам Боян служил в войнах и неоднократно тонул в воде»2.
Перед нами встает знакомый по Оссиановым песням центральный образ певца-воина, воспевающего «дела давно минувших дней» («Эй князь! Поговорим о древности»). Правда, Сулакадзев попытался — и очень неудачно — внести разнообразие, сделав своего певца не слепым, а глухим («Битвы лишили слуха меня»). Влияние скандинавской поэзии, воспринятой через Малле и (на что указывают его ссылки) латинские подстрочники к рунической письменности, сказалось и на увлечении рунической поэзией, и на перенесении центра биографии Бояна из Киева на север. Отзвуками этого же воздействия является превращение Бояна в воина-морехода и упоминание оперно-«северной» одежды — звериных шкур («звериные мехи греют меня»). К поэзии скальдов восходят и некоторые попытки имитации стиля. Так, темная фраза «Мечи Бояновы на языке остались» — несомненно воспроизведение одной из фигур особого языка скальдов, приводимого Малле: «Язык — меч слов»3. Фраза означает: «Речи Бояна остались на языке», т. е. не были сказаны, и соответствует встречающемуся несколько выше восклицанию: «Умолкни, Боян». Если сопоставить это с утверждением Державина о том, что «Слово» более походит на поэзию северных скальдов, чем шотландских бардов4, то станет ясно, почему Сулакадзев избегнул подражания насыщенному эпитетами стилю русских переводчиков Макферсона и обратился к Малле и источникам типа «Danica literature antiquissima, Vulg? Gothica dicta luci reddita»5.
Не менее показателен и другой источник фабрикации Сулакадзева. Имена князей Словена и «злого» Волхва, скифа, не были выдуманы Сулакадзевым. Они были им почерпнуты из так называемого третьего разряда третьей редакции хронографа6. Включенная в этот памятник статья «О истории еже о начале Русские земли и создании Новаграда и откуду влечется род славенских князей, а в иных гранографех сия повесть не обретаится» известна была еще Ломоносову, рационалистически перетолковавшему ее как аллегорический рассказ о князе-разбойнике: «Баснь о претворении Словенова сына в крокодила сходствует весьма с тогдашними обыкновениями. Ибо по морю Варяжскому и по втекающим в него судопроходным рекам чинились великие разбои, на которые выходили часто княжеские и королевские дети. Итак, недивно, что Волхв, разбойничая по реке Мутной, почитался за крокодила и дал ей свое имя от волшебства»7. Повествование это широко привлекло писателей XVIII в. Так, например, его использовал М. Попов в своих «Старинных диковинках, или Удивительных приключениях славянских князей»; безусловно доверял ему Державин, пытавшийся даже приурочить один из холмов в районе Званки к баснословной могиле Волхва-крокодила:
|
... холм тот страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, Волхва, гроб кроет мрачный8. |
Однако Сулакадзев почерпнул эту легенду не в печатном источнике XVIII в. В его распоряжении был, бесспорно, рукописный текст хронографа. В известном «книгореке», каталоге его библиотеки, значится книга «Ковчег русской правды». Несмотря на типичное для Сулакадзева фантастическое название, это обычный хронограф русской редакции. Это удостоверяется хранящейся в архиве Державина выпиской из данной рукописи9. Текст представляет собой копию упомянутой выше статьи из хронографа.
Таким образом, Сулакадзев «не виноват» в своей ошибке. Историческая наука конца XVIII в. еще не обладала техникой критики текста, и обнаруженное в рукописной книге считалось подлинным. Приняв фабрикацию XVII в. за древнейшее историческое свидетельство (текст «Слова» не знает подобных ошибок), он лишь разделил заблуждение таких авторитетных историков, как Ломоносов. И все же в заблуждении многих писателей XVIII в., доверившихся данным хронографа, была закономерность: свидетельства, сообщаемые «Повестью временных лет», казались им слишком лапидарными, скупыми, слишком лишенными романического интереса. Они почти не касались того, что интересовало читателя конца XVIII в. в наибольшей мере, — древнейшего, дохристианского, докняжеского периода, они давали мало подробностей. Это отличие интересов XVIII в. от того, что дают источники, очень тонко подметил А. П. Сумароков в устной беседе, сохраненной записью Щербатова: «Не могу удержаться, чтобы не сказать то, что я слыхал от родителя моего о рассуждении Александра Петровича Сумарокова по причине российской истории, сочиненной Еминым. Он на вопрос о сей истории ему сказал, „что он ее не любит за то, что в ней много подробностей. Емин хочет нам сказать, какое в который день Рюрик надевал платье, какие у него были на нем пуговицы и кто его шил... Мне истинно простота и самые упущения Несторовы являются вероятнее подробностей и величества Тита Ливия“»10. Привлекала к этому повествованию и свойственная ему сказочная фантастика — неизбежный, по представлениям XVIII в., спутник старины. Будучи фантастичнее, чем данные, сообщаемые «Повестью временных лет», статьи хронографа воспринимались как более древние.
Если бы автор «Слова» сознательно «паганизировал» текст христианской «Задонщины», ему тем естественнее было бы придать черты язычника Бояну, жившему в более отдаленные времена. Он этого не сделал — за него это сделал Сулакадзев, который процитировал упомянутую в «Слове» «припевку» Бояна Всеславу, но заменил бога — Велесом: «Сди Велеси не убегти» — и перевел: «Суда Велесова не избегнуть».
В сумбурный текст «Гимна» Сулакадзев включил также упоминания Валаама и производства золотых монет — тем, интересовавших его в его «научных» штудиях11. На эти свидетельства он, видимо, собирался в дальнейшем опереться.
1 Mallet. Introduction a l’Histoire de Dannemarc, стр. 239.
2 Сын отечества, 1821, № 23, стр. 174.
3 Mallet. Introduction a l’Histoire de Dannemarc, стр. 246.
4 «Песнь о походе Игореве, в которой виден дух Оссиянов и выражения подобные в известных Гаральдовой и Скандинавской (песнях, — Ю. Л.), показывающая сколок более северных скальдов, нежели западных бардов» (Чтения в Беседе любителей русского слова, 1812, кн. 6, стр. 17).
5 Opera Olai Wormii, Hafniae, 1651.
6 См.: А. Попов. 1) Обзор хронографов русской редакции, вып. 2. М., 1869, стр. 204—205; 2) Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, стр. 442—444.
7 А. Попов. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции, стр. 442—444.
8 Державин, Сочинения, т. II, 2-е академическое издание, СПб., 1869, стр. 410.
9 Рукописное собрание ГПБ, Архив Державина, № 39, лл. 170—171.
10 Щербатов. Примечания на ответ господина генерала-майора Болтина на письмо князя Щербатова, сочинителя Российской истории. М., 1792, стр. 68—69.
11 Сулакадзев «составлял историю острова Валаама и его монастыря» (М. Н. Сперанский. Русские подделки рукописей в начале XIX века, стр. 72).
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27