«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 7
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Сюжет, близкий к «Слову о полку Игореве», стал уделом сатиры, а стилистические средства «высокого» повествования были переданы «Задонщине» — повести о победе, прославляющей смелость и политическую мудрость князя — объединителя и самодержца.
В этом смысле переход от концепции «Слова» к концепции «Задонщины» представляется вполне естественным. Допустима ли обратная последовательность?
Нетрудно заметить, что те черты рыцарски-феодального миропонимания, которые обнаруживаются в сочинениях Владимира Мономаха, явственно ощутимы и в «Слове». Но мог ли внести в искусственно конструируемое произведение подобные идеи писатель XVIII в.? Как мы видели, политические концепции историков-рационалистов решительно противоречили подобной возможности. Противоречил ей и весь идейный пафос, весь фактический материал, черпаемый из литературы эпохи единого самодержавного государства, — литературы, которая воспринималась как документально засвидетельствованный голос древней Руси.
Переделать «Задонщину» в «Слово о полку Игореве» — сделать из рассказа о победе московского князя повесть о торжестве половцев, ввести в нее эпизоды пленения и бегства русского князя, не пятнающие феодала по убеждениям эпохи раздробленности, но позорные с точки зрения более поздних этических норм, мог, по представлениям теоретиков, чьи взгляды мы рассматривали выше, лишь недруг России, ненавистник ее славы. Вспомним весьма показательные в этом плане слова Ломоносова в замечаниях на диссертацию Миллера: «Господин Миллер говорит (стр. 13): „Прадеды ваши от славных дел назывались славянами“, но сему во всей своей диссертации противное показать старается, ибо на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают, разоряют, огнем и мечом истребляют ... Сие так чудно, что ежели бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен»1. Автор «Слова», не в пример Миллеру, поражение «умел изобразить живым штилем». Тем более осуждения вызвала бы попытка современника переделать «Задонщину», заменив единство — раздробленностью, подчинение воле самодержца — недисциплинированностью, а победу — поражением.
Так выглядело бы «Слово» как произведение XVIII в. на фоне традиции, восходящей к ломоносовско-татищевской школе историков, писателей и публицистов эпохи классицизма. Но как соотносится оно с новыми литературными явлениями, возникшими во вторую половину столетия — просветительством и предромантизмом?
Прежде всего необходимо оговориться, что вошедшее в научное употребление положение о связи предромантических настроений с интересом к старине, народному творчеству, национальным традициям и средневековой культуре грешит неопределенностью. Для того чтобы понять качественное своеобразие явления в такой мере, которая позволит отделить литературные черты подлинного средневековья от подделок и подражаний XVIII — начала XIX в., необходимо не просто указать на наличие подобного интереса, но и определить его природу, определить, как рисовалась в эту эпоху русская старина и древняя литература. Эта задача, в свою очередь, потребует выяснения лагерей в литературно-общественной жизни тех лет, ибо, как мы увидим, интерес к старине в рамках литературного движения конца XVIII — начала XIX в. (каким бы термином это движение ни определять) получал весьма отличные и часто противоположные в идейно-художественном смысле выражения.
В отношении к старине, к истории в интересующий нас период обозначились две тенденции, которые можно определить как просветительскую и антипросветительскую. Первая связана была с решительным отрицанием существующего феодально-крепостнического порядка. Весь реальный общественный строй объявлялся перед судом разума несостоятельным, уродливым и достойным уничтожения. Вместе с ним отрицанию подвергался и весь ход исторического процесса. История — длинная цепь заблуждений, кровавых предрассудков, тирании и рабства. Историческая реальность воспринималась как прямая противоположность теоретически заложенным в человеке возможностям. С этой точки зрения изучение тех исторических дисциплин, которые стояли в центре внимания политических писателей предшествующего периода, — реального права, государственного права, международного права как истории межгосударственных договоров и обязательств (именно политико-юридические правительственные акты интересовали, в первую очередь, историков эпохи рационализма), а также истории войн (деяний великих полководцев), — оказывалось занятием не только бессмысленным, но и вредным. Писатели типа Пуффендорфа или Гуго Гроция пытались внести порядок в хаос феодального общества; просветители же считали, что оно подлежит не исправлению, а уничтожению. Руссо упрекал Гуго Гроция за то, что он рассматривал сам факт существования в истории того или иного явления как доказательство его оправданности: «Можно было бы применять метод более последовательный, но нельзя найти метода, более благоприятного для тиранов». И далее: «Ученые исследования о публичном праве часто суть не более как история древних злоупотреблений; и вовсе некстати то упорство, с каким старались их изучить»2.
Это не значит, что история не интересовала просветителей — они постоянно к ней обращались. Однако интерес этот был специфическим. С одной стороны, исторический материал привлекался в негативном плане — как свидетельство заблуждений человечества, попрания прав человека и искажения договорных основ общества. Обильный материал в этом смысле давали история инквизиции и религиозных войн, завоевание колоний, история средневековья вообще. Обращение к средневековому материалу как источнику положительного примера исключалось. В этом смысле примечательно, что даже Карамзин утверждал в своей «Истории» «маловажность для разума» эпохи раздробленности. Однако и такая формула полуосужденья не удовлетворила декабриста Никиту Муравьева. Он писал: «Не все согласятся, чтоб междоусобия удельных князей были маловажны для разума; ими подтверждается известный стих Горация: Quidquid delirant Reges plectuntur Achivi»3. И пояснил: «Та же почти мысль выражена в песне Игоревой: „В княжих крамолах веци человеком скратишась“»4. В данном смысле любопытна не только цитата, но и ее толкование. Автор «Слова», как мы говорили, — сторонник единства, враг княжеской политики, «кующей крамолу», но не враг князей, которых он по природе считает не противниками, а защитниками народа (противник народа — только плохой феодал, не выполняющий своей функции патрона вдовы и сироты). Н. Муравьев цитатой из «Слова» стремится обосновать совсем иную концепцию: народ и князья — враждебные силы. Антинародная сущность княжеской власти для Н. Муравьева обнажается, именно начиная с эпохи уделов. Если «несовершенства воинственного, великодушного народа времен Святослава и Владимира»5 не встречают суровой оценки, то княжеская политика, начиная с эпохи раздробленности, осуждена безжалостно. То, что на князей эпохи «Слова» обращена формула Горация о безумствующих, сумасбродствующих (delirant) царях, свидетельствует, что положительная программа автора «Слова» очень далека от идеалов Н. Муравьева, в данном случае весьма близких к точке зрения просветителей XVIII в. Ясно, что сторонник подобных взглядов мог создать на историческом материале «Слова» лишь политический памфлет о нарушении властью своих договорных обязательств. Для создания национально-героической эпопеи (а «Слово», несмотря на осуждение автором раздробленности, конечно, произведение прославляющее) он обратился бы к иному сюжету.
1 М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений, т. 6, стр. 21. Эта мысль живо волновала Ломоносова, и он, критикуя Миллера, неоднократно возвращался к ней в дальнейшем. Позже он писал: «Как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает изгнанием, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет». И далее: «И хотя бы то была правда, что славяне для римлян Дунай оставили, однако сие можно бы было изобразить инако. Например, славенский народ, любя свою вольность и не хотя носить римского ига, переселился к северу» (там же, стр. 37—38).
2 Ж.-Ж. Руссо. Об общественном договоре, или Принципы политического права Госсоцэкономиздат, М., 1938, стр. 5.
3 «Сколько цари ни безумствуют, платят за это ахейцы».
4 Литературное наследство, т. 59, Изд. АН СССР, М., 1954, стр. 585.
5 Там же.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27