Слово о полку Игореве. Страница 6
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13
Великий князь Святослав, еще неосведомленный о несчастии, видит в своем тереме на Киевских горах сон, сулящий недоброе княжескому дому. Его будто бы покрывали черной шелковой тканью, подносили вино, смешанное с отравой, сыпали ему на грудь жемчуг (символ слез) колчанами, на златоверхом его тереме доски оказались «безъ кнеса» (средней балки), всю ночь граяли вороны и т. д. Бояре иносказательно толкуют Святославу его сон, как поражение князей на Каяле, повлекшее за собою новые набеги и торжество врагов. «Тогда великий Святъславъ изрони злато слово с слезами смешено». Как старший в роде, обращается он к Игорю и Всеволоду со словами жгучего укора за поспешность их предприятия против половцев и самонадеянность в погоне за славой. Он отдает должное их безмерной храбрости, но тем больнее чувствует их пренебрежение его великокняжеским авторитетом: «Се ли створисте моей сребреней седине!» Но горечь русского поражения не погасила дух Святослава, он оправляется и молодеет, как сокол весною: «А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ в мытехъ бываетъ (меняет оперение), высоко птицъ възбивает, не дастъ гнезда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми непособие...»
Как бы из уст Святослава идут далее обращения во все стороны Руси со словами пламенного призыва князей «поблюсти» золотой стол киевский, выступить «за обиду сего времени», «за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича». В этих воззваниях к современным русским князьям даны меткие их характеристики в поэтических гиперболах. Особенной мощью и независимостью наделены здесь Владимиро-Суздальский князь Всеволод, забывший на севере о золотом отчем престоле Киевском, и Галицкий Ярослав, занятый своей властью на Дунае.
Нет надежды только на Полоцких князей, недружных и ослабевших силами. Негодующее обращение к ним осложнено образами, возникающими по контрасту; припоминается князь Изяслав, героически погибший в бою с Литвой, покинутый братьями; припоминаются в образах роскошной символики удивительные подвиги деда Полоцких князей, Всеслава, некогда воспетого Бояном. На призыв князей отклика с их стороны не показано в Слове. Русской земле остаются лишь воспоминания о славном прошлом, о безвозвратных временах «старого Владимира», потомки которого идут врозь: «но знамена их стягов теперь веют в разные стороны».
Подвиги Всеслава представлены здесь в виде поэтической его биографии, композиционно законченной настолько, что она ощущается как отдельное самостоятельное произведение. Состоя из загадочных символов и иносказаний, эта биография ближе по стилю не к «былинам сего времени», а к «замышлению Бояню», и, возможно, представляет собою именно песню Бояна о Всеславе, пересказанную автором Слова. Тем же иносказательным стилем отличается и характеристика буйной деятельности Олега Святославича, данная в первом разделе Слова. И в ней возможио видеть отражение песни Бояна. Боян, действительно, был современником Всеслава и Олега; Всеславу он сказал «припевку»: «ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда божиа не минути», а близкое отношение его к Олегу выражено, повидимому, при другом изречении Бояна в заключительной части Слова. К сожалению, относящийся сюда текст сильно испорчен.
Переходим к третьему отделу Слова, связанному с возвращением Игоря из плена. Раскрытие образа Святослава не привело ни к солидарному выступлению князей против половцев, ни к спасению Игоря. Оно осуществляется иными путями. Тут возникает образ жены Игоря, Евфросинии Ярославны, и с высоты гражданских призывов к борьбе за страну поэт переходит на высоту личного пафоса. Одиноко горюя на городской стене в Путивле, Ярославна обращается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику.
Ярославна шлет Ветру, Днепру Словутичу и Солнцу свои мольбы, и стихии как бы откликнулись на ее плач: «Прысну море полунощи, идутъ сморци (смерчи) мьглами. Игореви князю богъ путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую».
Следует изображение бегства Игоря, переданное сначала в прерывистом тоне волнения и страха, но постепенно переходящее в радость счастливого возвращения на родину. Достигнув Донца, Игорь обменивается приветствиями с этой рекой, охранявшей его в бегстве. Покровительству Донца противополагается река Стугна, которая, «худу струю имея», некогда утопила юного князя Ростислава, спасавшегося от половцев на днепровский берег. Если природа сочувствует и помогает Игорю, то она проявляет полное безразличие к половецким ханам, Гзаку и Кончаку, в их погоне за Игорем. Преследуя Игоря, Гзак и Кончак спорят о судьбе Игорева сына, оставшегося в плену: отомстить ли ему смертью, или привязать любовью к красавице-половчанке (намек на связь Владимира с Кончаковной).
В заключении Слова к Игорю применено изречение Бояна, песнотворца старого времени, о взаимной тяжести разлуки Русской земли со своим героем. Но солнце вновь сияет на небе (намек на миновавшее затмение), а Игорь князь — на Русской земле. Девичьи песни с Дуная долетают до Киева, по стогнам которого уже едет Игорь «к богородице Пирогощей» (это — византийская «Пирготисса», по-русски «Нерушимая стена»). «Спевши песнь старым князьям, надо петь во славу молодым — Игорю, Всеволоду и Владимиру. Да здравствуют борцы за христиан. Князьям слава и дружине».
Прославление князей и дружины, «побарающих за христианы на поганыя плъки», и направление Игоря «къ святей богородице Пирогощей», тотчас по возвращении на родину, должны свидетельствовать о христианстве самого автора Слова о полку Игореве. В то же время, что автор Слова был полон языческой традиции своей родины, видно из определений русского народа, как внука Даждьбога, песнотворца Бояна, как внука Велеса, и стихий природы, как порождения сил того же олимпа: «се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы...». Слово вообще полно образами языческой мифологии. «Вся песнь, — как характеризует Слово К. Маркс, — носит христианско-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» (Письмо Ф. Энгельсу 5 марта 1856 г.)1. Степень освоения христианства, свойственная автору Слова, определяется тем, что он не оставил следов религиозной сентиментальности, не обмолвился ни одним намеком на грех и искупление. Это обращает на себя внимание в особенности при сравнений с обеими летописными повестями о походе Игоря, отмеченными покаянным настроением и идеей божеского наказания.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXII, М. — Л., 1931, стр. 122—123.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13