Слово о полку Игореве. Страница 8
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13
По поводу отношения Слова о полку Игореве к переводной книжности говорилось уже давно и много, но можно и еще, умножив переводные параллели, развить и уточнить этот вопрос, без надежды, однако, получить теперь же окончательное его решение.
Слово о полку Игореве — произведение риторическое по преимуществу. О том свидетельствует его насыщенность образными метафорами, символика и гиперболизм выражения. Но эта риторика не есть случайный каприз творчества, не есть только индивидуальная наклонность данного стилиста. Риторика Слова — это целый стилистический жанр, и едва ли в Слове мы имеем первое проявление такого жанра. Следует иметь в виду, что такой жанр давно уже развивался в Византии, вероятно, унаследованный от последней поры античности, отмеченной роскошью красноречия. Мы не в состоянии проследить этапы развития этого стилистического жанра в исторической беллетристике Византии; можем только привести один яркий образец его — в виде стихотворной Хроники Константина Манассии, составленной около 1144 г. и доводящей свое повествование до 1081 г. Хроника эта, переведенная по-болгарски прозою веке в XII, в переводе носит заглавие «Премудраго Манассия и летописца събрание летно, от създания миру начинающее и текуще до самого царства кир Никифора Вотаниота». Сходство по стилистическому жанру между Хроникой Константина Манассии и Словом о полку Игореве было отмечено двумя исследователями независимо друг от друга1. Примеры из этой Хроники мы приводим здесь не для установления текстуальной близости Хроники к Слову о полку Игореве и даже не для сближения памятников по выбору самих образов. Мы хотим установить лишь общность стилистического жанра. Предупреждаем, что наглядности такого обобщения мешает невразумительный вычурный язык болгарского перевода, стремившегося передать изысканную лексику византийских стихов. Царь Лев Великий «рать страшну» «на Ливианы съставлeетъ и на Гизериха, и воеводу приставлeетъ обладающа ратию... Василиска. Рать убо сии устрашааше и долниихъ, покрывааше же море вeтрилы корабныими, исполнeаше море корабми водопловными, бeху бо стрeлцы, мечници, водниратници и по суши паче пeска множъствомъ, дерзостию же яко зверие». К воеводе царя Иустина Велисарию «от Ливианъ съпостат любовь приложися, и въси точно богови воеводу хвалeаху, от сего прeвъзможе паче крeпкыихъ стражъ и въсeкого града, красна, добронырна и твръдонырна. Самыи же прeкрасныи градъ Кархидонъ врата отвръзе... Обретъ же (Велисарий) царская Гелимерова тамо, богатъствомъ морe почръпе и рeкы имeниомъ и воемъ расточи плeнъ другочестнe; с самeмъ же Гелимеромъ съставль брань и кръвию наплънена сътворивъ Ливиискаа полe и въсeко кръвию оброщено оружие показавъ, и варваръскими мрътъвци земя прикрывъ, явльшуся трупием постлану убиеныихъ. По многыихъ же бранехъ и мужоубиениихъ и по многыихъ съплетениихъ и конныихъ ратехъ и по конныихъ сокрушениохъ и сътрениохъ щитныихъ, конечнeе и самого Гелимера съ женою и съ дeтми умилеными образы поемъ плeнены, оттуду яко многопобeдныи възвратися воевода... О семъ же Велисарий уязвлeется сердцемъ и въоружается крeпце и тръзаетъ мечь, и съ оружноносцы твръдыми и храбрыими... яко львъ дръзосръдыи, въскочи въ срeду и буяго народа съсeче плъкъ... Бe же сие храборъство краснeише паче пръвыихъ, и великъ Велисаръ бeше въ храборствохъ». Фома Магистр «въоружается съ вои сътекшимися отвъсуду (перечислены страны) и плъкы събравъ, яко моръскыи пeсъкъ, мужа храбры, оружноносны и силны, огнь въ бранехъ дыхающа, и мужа ратны, и оплъчается у Хрисополe... и наплънeетъ полe храбрыихъ мужии и въся земя желeзомъ; облиставааху копиа, сиааху же шлeмове и щитове зорeахуся, и въздухъ облиставаашеся сулицами». «Устрашишася копии (царя Иоанна Цимисхия) Киликиистии страже, въстрясошася отъ крeпости его Аравъстии военачялници, Финикианин усъмнeся искусною его руку, бльщащеся бeжа от копиа его Сирeнинъ, Едесъ видe его и Ефратскаа полe, Гръчьстии же коне напоишася водъ Ефратъскыихъ и скакании наплъниша того гръдыихъ. Видe сего Дунавъ и Скифъ близъ Истра живущии плъкы съсeцающа и гоняща и побeждающа съпостаты, яко же нeкыи лев въпадъ на воловы великоребрыя, налегая и растръзая и уязвeя нужднe. Тогда и струя рeчныя в кръвь прeложишася, и бысть кръвию очръвленъ доброводныи Истръ, сиирeчь Дунавъ. Гръци ликовааху въ полихъ и островeхъ, сердца же варварскаа страхъ уязвeаше». Этот перевод Хроники Манассии, вошедший не ранее начала XV в. в хронограф, составленнный для русских сербом Пахомием, едва ли был известен автору Слова о полку Игореве. Возможно, однако, что ему был известен предшественник Манассии по жанру, т. е. был известен вообще этот стилистический жанр, развитой в Византии. Нам кажется, что начитанность автора Слова не подлежит сомнению. Большинство исследователей находили возможным сопоставлять некоторые выражения Слова с переводными, особенно с Историей Иудейской войны Иосифа Флавия, если не со всей хронографической компиляцией, составленной на Руси веке в XII из переводов Иосифа Флавия, Малалы, Амартола и «Александрии». Сопоставляли Слово и с Девгениевым деянием, т. е. с прозаическим переводом византийской стихотворной поэмы о пограничном богатыре Дигенисе Акрите. Эти сопоставления не предполагают, однако, тесной текстуальной зависимости Слова от поименованных переводных произведений, а только указывают на возможное знакомство автора Слова с некоторыми из них, в том числе и на тяготение автора к образному риторическому жанру. В самом деле, если не учитывать сходства Слова в части книжной фразеологии, общей многим памятникам, близость Слова к помянутым переводным повествованиям сказалась преимущественно в образах воинского типа, в воинственной риторике, разлитой по греко-византийским историческим произведениям в разной степени концентрации Любопытно то, что среди аналогий Слова есть произведения, сложенные в оригинале стихами, т. е. поэтические произведения, по существу культивировавшие риторику. Затем, из сопоставления Слова с Девгениевым деянием, стихотворный оригинал которого восходит к византийским былинам, вытекает, конечно, не знакомство автора Слова с переводом этого произведения, а его склонность к фольклорным реалистичным образам, отзвук которых остался от былин о Дигенисе Акрите в обработке византийского книжника. Напрасно В. Ф. Миллер стремился доказать, что именно Девгениево деяние воздействовало на Слово, передав ему свои грецизмы и болгаризмы. Теперь доказано, что перевод повести о Дигенисе был сделан русским, а не болгарином, а грецизмы перевода относятся к ряду таких, которые можно встретить в разных жанрах русской книжности, подвергавшейся византийскому влиянию. Но гипотеза Миллера свидетельствует о тонком чутье его как фольклориста. Нам кажется, что прежде всего отзвуки народной поэзии, родственные греческому и славяно-русскому фольклору, привлекли внимание исследователя к сопоставлению Слова и Девгениева деяния, памятников, ярко запечатленных народностью. К сожалению, автор гипотезы пошел не от этой точки отправления, а от общего представления о неизбежной зависимости древнерусской литературы от византийско-болгарской, особенно если русский памятник глубокой древности отличался высочайшим художеством. Но, как бы то ни было, существо дела, конечно, не в начитанности и наслышанности автора Слова, не в подражательности или независимости его творчества, не в изобретательности его как стилиста, а в том, что его произведение неподражаемо, что, каковы бы ни были по происхождению элементы Слова, они сложились в «свое», все принадлежит великому его автору, как он принадлежит великому народу.
Представляя собою бесподобное слияние устной и книжной стихии, Слово о полку Игореве, если и пользовалось стилистикой, выработанной в книге и частью восходящей к античной традиции (например, образ поющего лебедя), то так изменяло или развертывало эту свою основу в поэтическом направлении, что получалось нечто совершенно самостоятельное. Например, и в летописях и в переводных памятниках трупы сравниваются со снопами (История об Иудейской войне Иосифа Флавия), кладбище — божья нива, чаша смерти (Библия) и т. д. В Слове же даются такие развернутые картины: «Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровью польяна, тугою взыдоша по Руской земли»; «на Немизе снопы стелють головами, молотятъ чепы харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела»; «ту кроваваго вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии Русичи, сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». Следует оговориться, что подобные образы отмечены и в фольклоре. Но вот обычное выражение русской летописи «стрелы идяху, аки дождь», не встреченное в устной поэзии и, вероятно, восходящее еще к античной традиции, передано Словом в обратной метафоре: «быти грому великому, итти дождю стрелами». Наивысшим слиянием устной и книжной поэзии отличаются три эпизода Слова: сон Святослава, «золотое» его «слово» и «плач» Ярославны. Роскошью иносказаний особенно наделена биография Всеслава, рожденного по летописи «от волхвования», почему он и «немилостив есть на кровьпролитье».
1 П. В. Владимиров. Древняя русская литература Киевского периода XI—XIII вв. Киев, 1900, стр. 36 и 309. — А. С. Орлов. Слово о полку Игореве. Москва, 1923, стр. 12, 13, 51, 52.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13