Предисловие. Страница 5
1-2-3-4-5-6
В рамках этих мощных, волнами набегающих и переплетающихся тем мы можем выделить такие более мелкие элементы внутреннего единства, как интонационные рефрены и типы метафорических повторов. Среди рефренов часто встречаются поразительные благозвучные формулы, например, «ищучи себе чти, а Князю славЪ» (ст. 96/89-90, 129/149—150), «О Руская землЪ! уже за Шеломянемъ еси!» (ст. 122/ 140—141, 169/195—196) или формула двойного уныния, относящаяся к траве и дереву (ст. 245-246/299-301), к забралам городов и веселию (ст. 307-308/387-390), к голосам и веселию (ст. 496-497/611-614) и, в идеальной структурной симметрии, к цветам и дереву (ст. 647-648/ 801—802). Другой рефрен выражает призыв отомстить за Русь и Игоря (ст. 415-418/519-522, 434-436/539-541, 471-473/580-583), а строка «Ярославна рано плачеть въ ПутивлЪ городу на забралЪ, аркучи» являет собою исключительно мелодичный повтор, воскрешающий в памяти западноевропейские баллады (ст.561-562/697-698, 572-573/709-710, 582—583/720—721). И наконец, изучающим общую стилистику я предлагаю самим поискать различные виды метафор, украшающих «Слово» и добавляющих прелесть коннотаций к прелести непосредственных образов. Эти метафоры можно, в основном, классифицировать по принадлежности тематике охоты, сфере земледелия и погодных явлений.
3
По ходу песни то тут, то там встречаются некоторые поэтические формулы, на удивление схожие с теми, что мы обнаруживаем в макфер-соновском «Оссиане». Я рассматриваю их в своем «Комментарии». Парадоксальным образом эти совпадения доказывают не то, что некий русский в восемнадцатом веке последовал примеру Макферсона, а то, что макферсоновская стряпня, скорее всего, все-таки содержит обрывки подлинных древних поэм. И не столь уж нелепым кажется предположение, что сквозь туман скандинавских саг можно разглядеть переброшенные мосты или их руины, связующие шотландско-гэльские поэмы с киевскими. Любопытно, что если мы представим себе русского фальсификатора 1790 года, складывающего на растворе собственного замеса мозаику из разрозненных осколков подлинных текстов, то далее нам следует предположить, будто он владел английским языком столь хорошо, что сумел воспринять особенности макферсоновского стиля; но в восемнадцатом веке, так же, как и позднее, в пушкинскую эпоху, английскую поэзию знали в России только во французских переложениях, а потому этот воображаемый фальсификатор не смог бы передать — ибо этого не сделал Летурнер — особых примет того «оссиа-новского» стиля, примеры которого я привожу в своих примечаниях.
Одиннадцатый и двенадцатый века в Киевской Руси были отмечены потрясающими художественными достижениями, однако создание венцов, фресок, икон и на редкость прекрасных церквей, таких как Софийский собор в Киеве (построен в 1036 г.) или Успенский собор во Владимире (1158—1189 гг.) или Дмитриевский собор в том же городе (1193—1197 гг.), вовсе не предполагает одновременного развития литературы; известно также, что великая поэзия создавалась в периоды, когда другие (в целом, более примитивные) виды искусства, живопись и архитектура, отнюдь не процветали. Несмотря на марксистскую схоластику и национальные чувства, способствующие превращению современных исследований «Слова» в безудержные гимны Родине, советские историки, как и предшествующие поколения русских ученых, проявляют полнейшую беспомощность в объяснении поразительной, очевидной, почти осязаемой разницы в художественной фактуре песни и тех образчиков киевской литературы, которые дошли до нас сквозь века. Если бы сохранились лишь летописи да поучения, послания да нудные жития святых, Киевская эпоха заняла бы очень скромную нишу в истории средневековой европейской литературы; но при данных обстоятельствах этот единственный шедевр не только господствует над всеми сочинениями Киевской Руси, но и соперничает с величайшими поэтическими произведениями Европы того времени.
Соображения исторической перспективы не позволяют считать, что песнь была сочинена около 1790 года неким безымянным поэтом, одаренным гениальностью, превосходящей по своей самобытности и силе дарование единственного крупного поэта той эпохи (Державина) и обладающим, к тому же, такими детальными знаниями касательно истории Киевской Руси, какими в то время никто не обладал. Версии о том, что фальсификатор решил отказаться от собственной будущей славы ради воспевания прошлого своей отчизны или что он мог использовать некие ныне утраченные документы, сразу же ставят новые вопросы, требующие для своего решения новых предположений. Но и после всего вышесказанного, после того, как мы с презрением отвергли возможность подделки, а груз доказательств, говорящих в ее пользу, переложили на хилые плечи недостаточной эрудиции, нам все же предстоит разрешить некоторые навязчивые сомнения.
Мы сталкиваемся с необычным сочетанием двух в корне различных явлений: во-первых, мы вынуждены предположить, что в определенный момент исторической действительности, а именно в начале лета 1187 года, где-то в Киевской Руси некто — с пером в руке или гуслями на коленях — повествует о череде событий, берущей свое начало лишь двумя годами ранее и все еще пребывающих в состоянии живого движения и аморфности; и во-вторых, соединить в своем сознании эту политическую, географическую, реальную, публицистическую действительность с воздействием такой поэтической образности «Слова», каковая обычно ассоциируется со зрелостью переработанных душою впечатлений и длительным периодом времени — десятилетием, столетием — прошедшим между событием и метафорой. Другими словами, трудно себе вообразить автора «Слова», поющего о реальной росе, что покрывает плащ Игоря, когда тот въезжает в Киев, или вторящего рыданиям Ефросиньи, когда она сбегает с деревянной башни в Путивле, чтобы обнять своего князя, или превращающего в церемониальный диалог весть запыхавшегося гонца о том, что Владимир ведет домой жену из половецких степей.
4
Существование «Слова» в рукописном виде между концом двенадцатого и концом четырнадцатого века подтверждается наличием подражания, наспех слепленного именно в конце четырнадцатого века и обнаруженного только в конце века прошлого, шесть десятилетий спустя после выхода «Слова» в свет. Это произведение известно под названием «Задонщина».
Туманным утром 8 сентября 1380 года на Куликовом поле объединенное русское войско численностью около 150 тысяч человек, собранных почти со всех княжеств, под предводительством московского князя Дмитрия (ум. 1389) при поддержке князей Андрея Полоцкого, Дмитрия Брянского, Дмитрия Волынского и Владимира Серпуховского, перейдя вброд Дон в устье его притока Непрядвы (в современной Тульской области), вступило в грандиозную битву с дважды превосходящими силами монголо-татар, возглавляемых ханом Мамаем, которая закончилась первой крупной победой Руси над монголо-татарами после полуторавекового порабощения.
Несколько лет спустя, возможно, году в 1385-м (судя по сведениям, содержащимся в самом тексте) Куликовскую битву описал и воспел некий Софоний (Софон или Софония) Рязанец, священник (или, быть может, житель Брянска, человек происхождения благородного, по окончании военной службы ставший монахом). До нас дошли полдюжины списков этого сочинения, сохранившиеся в плачевном состоянии, из коих основные носят следующие названия:
1-2-3-4-5-6