«Слово о полку Игореве» и устная народная поэзия

В.П. Адрианова-Перетц

Своеобразие поэтического стиля «Слова о полку Игореве», вызывающего на память искусство народных поэтов, было подмечено уже при первом знакомстве с Мусин-Пушкинским сборником. Но в соответствии с теми представлениями об устной поэзии, какие господствовали в учено-литературной среде конца XVIII — начала XIX в., правильное ощущение устно-поэтической стихии в «Слове» было передано неприемлемым для нас сейчас сопоставлением русской поэмы с поэмами Оссиана, которые расценивались в ту пору как подлинные памятники народного творчества. Именно потому Карамзин в сообщении 1797 г. не нашел иного способа выразить свое восхищение вновь найденным памятником, как поставить его рядом «с лучшими отрывками Оссиана»¹, а вслед за ним и авторы предисловия к первому изданию «Слова о полку Игореве» подчеркнули, с той же целью выделить достоинства древнерусской поэмы, «дух Оссианов», добавив: «следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу»².

Эта ложная аналогия держалась в литературе о «Слове» более четверти века. Только в 30-е годы XIX в. А. С. Пушкин и М. А. Максимович, одновременно работавшие над переводом «Слова», направили исследователей по верному пути сопоставлений древнерусской поэмы с подлинной русской, украинской и славянской народной поэзией.

Народно-поэтическая стихия в «Слове о полку Игореве» была настолько ощутима для Пушкина, что он в своем плане статьи по истории русской литературы поместил между летописями и «Словом» «сказки, песни, пословицы» (1834 г.). Для своей работы над переводом и объяснением «Слова о полку Игореве» Пушкин привлекал не только летописи, но и сборники народных песен (украинских и сербских), откуда он брал материал для характеристики художественной образности «Слова». Потому-то М. А. Максимович, высказавший в печати мнение о близости «Слова» к народной песне, так живо заинтересовался отзывом Пушкина на свою концепцию: «Сравнивая песни с Песнию о полку Игореве я нахожу в них поэтическое однородство, так что оную Песнь ... называю началом той южно-русской эпопеи, которая звучала и звучит еще в думах бандуристов и многих песнях украинских... Мне бы весьма хотелось знать суждение ваше (Вяземского, — В. А.-П.) о таком мнении и что скажет об нем Пушкин»³.

По условиям своего времени Пушкин не мог знать очень многого, представляющего древнерусскую литературу, поэтому в плане своей обзорной статьи «Слово о полку Игореве» он расценивал как исключительное явление: «Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности» (1834).

Через семь лет В. Г. Белинский поставил «Слово о полку Игореве» рядом со «сказочными поэмами Кирши Данилова» и «простонародными песнями»⁴, расценивая его как «древнейший памятник русской поэзии в эпическом роде», в котором «еще заметно влияние поэзии языческого быта», «изложение» которого «более историческо-поэтическое, чем сказочное»⁵. Ценность «Слова» для Белинского — именно в этой органической связи его с народной поэзией: «Слово — прекрасный, благоухающий цветок славянской народной поэзии, достойный внимания, памяти и уважения»;⁶ «со стороны выражения, это — дикий полевой цветок, благоухающий, свежий и яркий».

С тех пор, как Пушкиным и Белинским даны были такие определения исторического и художественного значения «Слова», изучение древнерусской культуры существенно изменило наши представления о состоянии литературы в XI—XII вв. Мы уже не повторим вслед за Пушкиным, что «Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности» (1834) и не ограничимся определением «Слова» как «дикого полевого цветка», данным Белинским (1841). Однако органическая связь «Слова» с поэзией народа, которую так чутко уловили и Пушкин с его друзьями, и Белинский, утверждается и новейшими исследованиями.

За истекшие после статьи Белинского более чем сто лет собран огромный материал из разнообразных памятников русской, украинской, белорусской и славянской народных поэзий, характеризующий поэтику «Слова» в ее отношении к изобразительным средствам народного творчества. И все же проблема «Слово — устная народная поэзия» не может считаться выясненной во всем ее объеме. Мы не можем уже в настоящее время удовольствоваться накоплением примеров соответствия отдельных художественных «приемов» «Слова» с устной поэтикой, выяснением ритмики «Слова» на фоне ритмической песенной и сказовой системы устного эпоса.

Наша задача состоит в том, чтобы и некоторые стороны самого художественного метода отражения исторической действительности, свойственные автору «Слова», представить в их отношении к своеобразному мировоззрению устной поэзии, в частности, народного героического и сказочного эпоса. Связь «Слова» с лучшей частью народной поэзии не ограничивалась прямым перенесением в литературное произведение некоторых ее изобразительных средств. В самом мировоззрении автора «Слова» были такие черты, которые сближали его с творцами устного исторического эпоса прежде всего в оценке изображаемых событий, в задачах ее художественного отражения. Отсюда, как увидим, и частичное совпадение некоторых проявлений художественного метода в «Слове» с теми или иными устными жанрами. Прямым результатом этой общности задач и метода явилось и усвоение писателем устно-поэтической фразеологии. «Фольклорность» «Слова», понимаемая в таком широком плане, опирается прежде всего на его подлинно народную идейную сущность.

***

Изображая поражение Игоря Новгород-Северского как неизбежный результат княжеских междоусобий, взывая к князьям прекратить ссоры и встать «за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича», автор «Слова» настойчиво напоминает о пагубных последствиях, прежде всего для трудового народа, раздоров, открывавших «Полю ворота»: «ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче», при «крамольном» Олеге «Гориславличе», «в княжих крамолах веци человекомь скратишась»; плачут «жены рускыя», стонут Киев и Чернигов, «тоска разлияся по Руской земли», «уныша градом забралы, а веселие пониче», «у Риме кричат под саблями половецкыми», «погании... емляху дань по беле от двора». Стонет Русская земля, вспоминая своих «старых» сильных князей, дружно оборонявших ее от врагов. И Ярославна молит беспощадную природу не только «лелеять» ее «ладу» — князя Игоря, но и сохранить его воинов.

¹ Spectateur du Nord, 1797, октябрь, стр. 53—72.
² Изд. 1800 г., стр. VI.
³ Письмо к Вяземскому 17 февраля 1833 г.: М. Цявловский. Пушкин и Слово о полку Игореве. Новый мир, 1938, № 5, стр. 263.
⁴ В. Г. Белинский, Собр. соч., т. VI, СПб., 1903, стр. 358; Отеч. записки, 1841.
⁵ В. Г. Белинский, Собр. соч., т. VI, СПб., 1903; Отеч. записки, стр. 361.
⁶ В. Г. Белинский, Собр. соч., т. VI, СПб., 1903; Отеч. записки, стр. 362.

1-2-3-4-5-6-7-8