Против дилетантизма в изучении «Слова о полку Игореве». Страница 3
1-2-3-4-5
Совершенно ложны представления А. Никитина и об истории изучения «Слова». А. Никитин считает, что первоначально, в XIX в., творчество Бояна оценивалось достаточно высоко и «Слово» якобы считалось произведением народной словесности. А. Никитин пишет: «Настойчивые попытки представить „Слово“ произведением устной народной словесности были отвергнуты совместными усилиями скептиков и защитников древнерусской поэмы» (6, 221). Но когда именно «Слово» считалось произведением устной словесности? Отдельные аналогии, заимствования из фольклора в «Слове» постоянно находились, начиная с исследований М. Максимовича, и находятся сейчас, но никаких «настойчивых попыток» объявить «Слово» целиком фольклорным не существовало. Впрочем, за исключением одного-единственного случая. В Ленинградском педагогическом институте имени А. И. Герцена накануне Великой Отечественной войны А. И. Никифоров, специалист по народной словесности, защищал диссертацию на тему «„Слово о полку Игореве“ — былина XII века». Ему была даже присуждена ученая степень доктора единогласно, но... ни один из оппонентов и ни один из присутствующих в зале заседаний ученого совета с А. И. Никифоровым не согласился, хотя А. И. Никифоров, исчерпав на защите все научные аргументы, громко запел «Слово о полку Игореве» на один из былинных напевов. Докторская степень была присуждена А. И. Никифорову за исключительное трудолюбие и проявленную эрудицию только. Правым он признан не был. Этим и исчерпались все «настойчивые попытки» объявить «Слово» произведением устной народной словесности.
Что же касается до популярности Бояна в начале XIX в., то она объясняется тем, что в Бояне увидели русского Оссиана, а оссианизм был тогда, как известно, в большой моде. Забыт Боян никогда не был.
В пылу своих разоблачений А. Никитин доходит до отрицания вообще древней литературы домонгольского периода.
«Где же она, эта литература? — спрашивает А. Никитин. — Разве не странно, что из всего количества произведений, которые можно возвести ко времени домонгольскому, кроме „Слова о полку Игореве“, все так или иначе несет на себе религиозную окраску? Мы читаем летопись — и почти сразу же натыкаемся на цитаты из церковной литературы и благочестивые рассуждения; раскрываем „Слово“ Даниила Заточника — и находим там собрание изречений, в том числе из Библии и Псалтири...» (6, 216). Наличие «религиозной окраски» в произведениях литературы домонгольского периода отнюдь не означает, что литературы не было вообще. В этой связи уместно напомнить А. Никитину слова Ф. Энгельса о роли религии в то время. В статье «Крестьянская война в Германии» Ф. Энгельс писал, что в эпоху средневековья «во всех областях умственной деятельности» мы видим «господство богословия», что было «необходимым следствием того положения, которое занимала церковь в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя»1.
Совершенно фантастически представляет себе А. Никитин мнения ученых о языке «Слова»: «С поразительным согласием, редким для представителей разных и в чем-то соперничающих областей науки, историки и филологи указывали не на XII, а на XI век, куда влекли их определенные признаки, сохранившиеся в тексте „Слова...“. Наиболее близкие параллели лексике „Слова...“ они опять-таки находили в памятниках не XII, а XI века — в „Правде Русской“, в „Поучении“ Владимира Мономаха и в договорах Руси с греками. Над этим стоило подумать!» (6, 214). Однако никакого «согласия», тем более «поразительного», между учеными в этом вопросе нет и не было. И историки, и филологи (кстати, почему у А. Никитина такое настойчивое противопоставление одних другим?) гораздо чаще находили соответствия лексике «Слова» именно в XII и XIII вв. — в летописце Петра Бориславича, в Киевской летописи XII в., в Галицко-Волынском летописании, во Владимиро-Суздальской летописи XII—XIII вв., в «Слове о погибели Русской земли» и т. д. и т. п. (ср.: акад. А. С. Орлов, акад. Б. А. Рыбаков, Н. К. Гудзий, В. П. Адрианова-Перетц и пр.). Упомянув некоторых филологов, занимавшихся языком «Слова», А. Никитин пишет: «Главным в наблюдениях филологов было то, что русский язык, которым написано „Слово...“ и который неискушенному читателю представляется „новым“ (!? — Д. Л.) по своей близости к живому русскому языку, оказывался более древним, чем болгаризмы и церковнославянизмы, только производившие впечатление древности. Чистая русская речь лилась со страниц „Слова...“, пробиваясь, словно струйка животворного родничка, сквозь завалы камней велеречивой средневековой учености» (6, 213). Что это означает точно и разве со всем этим можно серьезно спорить? А. Никитин не только неверно излагает научные точки зрения, но имеет совершенно несообразные представления о гуманитарных науках вообще, предполагая в них «соперничающие области», а не области, в которых ученые стремятся к одному — обнаружению единой истины. Он даже не предполагает, что филолог, чтобы быть хорошим филологом, должен быть одновременно и историком, а историк, имеющий дело с письменными документами, — филологом. Иначе — что стоят выводы каждого!
Опираясь на всю эту путаницу представлений и рассуждений, А. Никитин делает поразительное предположение (вернее — утверждение), что не дошедшее до нас произведение Бояна во славу сыновей Святослава Ярославича легло в основу «Слова о полку Игореве»: «Произведение Бояна как нельзя лучше подходило для целей автора „Слова...“. Его герои были тоже Святославичами, к тому же еще и родственниками — дедами — героев „Слова...“. Те и другие были связаны с половцами крепкими союзными и родственными узами, оба — Роман и Игорь — потерпели от них поражение. Поход, бой и поражение были канвой сюжетов обеих поэм. Даже возвращение из плена: ведь Олег Святославич бежал из Царьграда в 1083 году и вновь появился в Тьмуторокане! Это к нему относили „припевку Бояна“, переделанную автором „Слова...“ для Игоря: „Тяжко ти голове кроме плечю, зло ти телу кроме головы“. Но главное, что сыграло решающую роль в выборе, благодаря чему заурядная пограничная вылазка Игоря, окончившаяся к тому же поражением (читатель, оцените это «к тому же». — Д. Л.), оказалась сюжетом не только поэмы, но и достаточно обширных летописных рассказов, главным были солнечные затмения, предшествовавшие началу обоих походов. (Вот оно что — следовательно, и летописные рассказы XII в. о походе Игоря также сочинены лишь только поэтому! — Д. Л.). Одно из них произошло 1 июля 1079 года, благодаря чему мы знаем время выступления Романа, убитого 2 августа 1079 года, другое — 1 мая 1185 года, что подтверждает летописную дату похода Игоря Северского» (7, 183)2.
И вот апофеоз гипотезы А. Никитина! Оказывается, в основе обеих поэм — и той, принадлежащей Бояну, которая послужила основой «Слову», и той, что на основе поэмы Бояна, т. е. «Слова о полку Игореве», — лежит воспевание героизма. Героизма и только. Но при этом какого? «Согласно представлениям той эпохи (откуда это А. Никитин знает? — Д. Л.) героизм обоих князей (героя Бояна — Романа, и героя «Слова о полку Игореве» — Игоря. — Д. Л.) заключался отнюдь не в опрометчивом выступлении с малыми силами против превосходящего по численности врага..., не в личной даже доблести, но в вызывающем пренебрежении небесным знамением, недвусмысленно предрекавшим предпринятые походы на неудачу» (Разрядка моя. — Д. С.) (7, 183). Вот во что превращено идейное содержание «Слова» да и творчество Бояна, послужившее образцом для автора «Слова» тоже!
Нет уж! Если бы довелось мне выбирать между всеми скептиками на свете и А. Никитиным, я бы предпочел всех скептиков одному Никитину! Так уничтожить «Слово» никто еще не пытался! Скептики, хоть и переносили «Слово» в позднейшие эпохи, но по крайней мере не разрушали его текста и в какой-то мере сохраняли героический дух поэмы, не покрывая героизма его героя никакими солнечными затмениями.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 360—361.
2 О том, что представляло собой солнечное затмение 1079 г., не зафиксированное русскими летописями, см. на с. 205 наст. изд.
1-2-3-4-5