Предположение о диалогическом строении «Слова о полку Игореве». Страница 7
1-2-3-4-5-6-7-8-9
Поведение реки заставляет певца-рассказчика, певца-историка в последний раз обратиться к историческим воспоминаниям — к поведению другой реки и в другое время: «Не тако ти, рече, река Стугна: худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы, рострена къ устью, уношу князю Ростиславу затвори Днепрь темне березе. Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе». Рассказ этот почти точно повторяет рассказ «Повести временных лет» 1093 г., когда Ростислав утонул в Стугне, был привезен в Киев и там оплакан матерью. Певец-рассказчик здесь не в первый раз выступает в «Слове» знатоком летописи1.
Обращает на себя внимание в этом тексте и глагол «рече». Кто «рече»? Вряд ли о смерти Ростислава вспоминает Игорь: исторические воспоминания — прерогатива певца-рассказчика. Не указывает ли это «рече» на переход от одного певца к другому?
Наступает очередь певца, поющего в манере Бояна, певца-обобщателя: «Уныша цветы жалобою, и древо с тугою къ земли преклонилось».
Затем певцы снова обращаются к счастливому бегству Игоря из плена. Певец-рассказчик поет о бегстве, и рассказ его опять переходит в шутливый диалог: на этот раз двух половецких ханов Гзака и Кончака. Ясно, что здесь также нет попытки передать реальные слова Гзака и Кончака (разговор между ними, если бы он был, шел бы по-половецки и не мог быть подслушан).
Приведу полностью это место «Слова». Оно легко разбивается на речи одного певца и другого, особенно там, где они разыгрывают между собой скоморошью сценку.
Певец-рассказчик: «А не сорокы втроскоташа — на следу Игореве ездитъ Гзакъ съ Кончакомъ».
Певец — архаист и обобщатель, склонный к языческим реминисценциям и аналогиям с явлениями природы: «Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползаша только. Дятлове тектомъ путь къ реце кажутъ, соловии веселыми песньми светъ поведаютъ».
Певец-рассказчик приписывает своему персонажу, Гзаку, собственные свойства, собственную манеру рассуждать (прагматически). Певец-архаист влагает в своего персонажа — Кончака — свою манеру обобщать. Гзак и Кончак снова разыгрывают те же две роли, но в комических тонах.
Певец-рассказчик поет: «Млъвитъ Гзакъ Кончакови: „Аже соколъ къ гнезду летитъ, соколича ростреляеве своими злачеными стрелами“». Вспомним, как в зачине к «Слову» певец-рассказчик опровергал привычку сторонника Бояна называть пальцы певца лебедями.
Певец-архаист отвечает: «Рече Кончакъ ко Гзе: „Аже соколъ къ гнезду летитъ а ве соколца опутаеве красною девицею“».
Певец — рассказчик и прагматик — передает воображаемую речь Гзака: «И рече Гзакъ къ Кончакови: „Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны девице, то почнутъ наю птици бити въ поле Половецкомъ“».
Это чисто воображаемый диалог, в котором даже страна половцев названа так, как ее не назвали бы сами половцы, а называли только русские — «Поле Половецкое».
На этом диалогическая форма «Слова» прерывается. В дальнейшем оба певца поют вместе, как и полагается в патетической концовке. И они вспоминают двух своих предшественников — Бояна и Ходыну2. «Рекъ Боянъ и Ходына, Святъславля песнотворца стараго времени Ярославля, Ольгова коганя хоти: „Тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы“ — Руской земли безъ Игоря».
Затем оба певца продолжают петь вместе уже славу князьям: «Солнце светится на небесе, — Игорь князь въ Руской земли; девицы поютъ на Дунаи, — вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь едетъ по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели. Певше песнь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пети: „Слава Игорю Святъславличю, буй туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!“ Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружине. Аминь».
То, что оба певца поют вместе в конце «Слова», не может вызывать сомнения. Это оправдывается всем содержанием концовки: она посвящена прославлению русских князей и дружины. Невозможно себе представить, чтобы один певец пел славу, а другой молчал, тем более что в летописи есть свидетельства о хоровом пении славы, а в миниатюрах Радзивиловской летописи это хоровое пение девицами даже и изображено.
***
Итак, мы подошли к концу нашего построения. Конечно, оно не доказано. Если это только предположение, то почему все-таки оно нужно? Предлагаемый взгляд на «Слово» — это взгляд под особым углом зрения. Этот угол зрения позволяет выявить в «Слове» некоторые «рельефы», которые иначе были бы незаметны. В частности, даже если не принимать предположения об исполнении «Слова» двумя певцами, нельзя не обнаружить в «Слове» некоторого диалогизма: в «Слове» чередуются изложение с обобщением изложенного, повествовательность с «художественным приговором» совершившемуся. Две манеры, два взгляда на события. Предположение о диалогическом характере «Слова» многое объясняет и в его структуре — например, отдельные переходы; тема Бояна оказывается в известной мере более естественной и органичной для «Слова»: спор о том, как рассказывать о походе, не заканчивается в начале «Слова», а продолжается до конца произведения, имеет «практический» смысл, поскольку обе манеры представлены в «Слове» на всем его протяжении.
Спрашивается: мог ли один певец вести все повествование при оправданности наших наблюдений над диалогичностью «Слова»? Конечно, мог, хотя ему было бы трудно последовательно выдерживать одному это «маятниковое качание».
Диалогическое исполнение «Слова» объясняет и «поэтику повторов», которой я недавно посвятил особую статью3.
1 Напомню, что совсем в иную, церковно-религиозную, связь поставлена смерть Ростислава в Киево-Печерском патерике, но это особая тема для размышлений.
2 Эта версия темного места «Слова» кажется мне наиболее вероятной, ибо она подкреплена не только поэтикой амебейного пения, но и двойственным числом, которое здесь случайно появиться не могло: «песнотворца».
3 Лихачев Д. С. Поэтика повторяемости в «Слове о полку Игореве». — В кн.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени, с. 234—253.
1-2-3-4-5-6-7-8-9