«Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы
1-2-3-4-5-6-7
Такую же своеобразную конкретизацию мы найдем в житийной и учительной литературе, в посланиях и у Даниила Заточника: «Огнь искушаеть злато и сребро, а человек умом лъжу отсекаеть от истины» (Житие Константина Философа)1; «Вострубим, братие, яко во златокованныя трубы, в разум ума своего» («Моление Даниила Заточника»)2; «Веде, яко не не разумееши, яко по божии благодати ум твой быстро летаеть» («Послание Никыфора, митр. киевского к великому князю Володимиру, сыну Всеволожю, сына Ярославля», в списке XVI в. Московской Синодальной библиотеки)3; «аще кто слеп есть разумомь, ли хром невериемь, ли сух мнозех безаконий отчаяниемь, ли раслаблен еретичьскымь учениемь — всех вода крещения съдравы творить» (Кирилл Туровский. Слово о расслабленном)4; «богохульная словеса якы стрелы к камени пущающе съламахуся» (Кирилл Туровский. Слово о расслабленном)5; «окованы нищетою и железомь» (Кирилл Туровский. Слово на вознесение)6; «възмем крест свой преторением всякоя обиды; распьнемъся браньими к греху» (Кирилл Туровский. Слово в неделю цветную)7, и т. д.
Метафорическую конкретизацию абстрактных понятий мы встречаем в самых различных жанрах; в летописи: в описании взятия татарами Судомира говорится об одном из жителей его — простом поляке, что он «защитився отчаянием акы твердым щитом», совершил подвиг достойный памяти (Ипат. лет., под 1259 г.); в учительной проповеди в «Слове о ленивых» говорится о ленивом, что ленивого «беда по голеням биет, а долг взашеи пихает; недостатки у него в дому сидят, а раны ему по плечам лежат; уныние у него на главе, а посмех на браде; помысл на устех, а скорбя на зубех; горесть на языце, печаль в гортани» и т. д.8
Если мы обратимся к конкретизации абстрактных понятий в литературе нового времени, и в частности в литературе второй половины XVIII в., то там мы встретимся с конкретизацией совсем другого характера. Там авторы по большей части создают аллегории. Здесь же конкретизация носит весьма специфический и, я бы сказал, однообразный характер. Она лишена какой бы то ни было описательности. Абстрактное понятие попросту вводится в конкретное действие. Оно чаще всего «материализуется» с помощью глагола, означающего какие-либо действия: «вострубим в разум ума», «окованы нищетою», «тоска разлияся» и т. д. Иногда оно конкретизируется с помощью эпитета. Близко к этой конкретизации стоит одушевление неодушевленных предметов и придание им абстрактных значений: «живые камни»9 (ср. в «Слове» «живыми шереширы стреляти»), «умная гора»10 (ср. в «Слове» «скача, славию, по мыслену древу»).
Меньше всего в «Слове» той христианской символики, которая столь типична для церковно-учительной литературы. Здесь, конечно, сказался светский характер памятника. Эту церковную символику можно усматривать только в образе «мысленного древа», по которому растекалась мысль Бояна.
***
Вступление к «Слову», в котором автор колеблется в выборе стиля и обращается к своему предшественнику — Бояну, кажется скептикам одной из самых больших «странностей» Слова.
На самом деле вступление к различного рода «словам», житиям, проповедям обычны в древнерусской литературе. Ограничусь некоторыми введениями к словам Кирилла Туровского.
Во вступительной части «Слова на Фомину неделю» Кирилл, прежде чем приступить к теме своего повествования, выражает свои колебания, как и автор «Слова о полку Игореве»: «Велика учителя и мудра сказателя требуеть церкви на украшение праздника. Мы же нищи есмы словом и мутни умом, не имуще огня святаго духа на слажение душеполезных словес; обаче любьве деля сущая со мною братья мало нечто скажем о поновьлении въскресения Христова»11. Замечательно, что перед нами в этих колебаниях не простое проявление авторской скромности, но и мысль о том, каким должен быть подлинный «сказатель», который бы украсил своею речью праздник — тему слова Кирилла.
Во вступительной части слова Кирилла «О слепце и о зависти» Кирилл подчеркивает, что он «творит» свою «повесть» словами Иоанна Богослова: «Нъ не от своего сердца сия изношю словеса — в души бо грешьне ни дело добро, ни слово пользьно ражаеться, — нъ творим повесть, въземлюще от святаго Еваньгелия, почтенаго нам ныня от Иоана Феолога, самовидьця Христовых чюдес»12.
Во вступительной части «Слова на собор 318 отец» Кирилл выбирает задачу повествования, указывая, что его задача сходна с той, которую себе ставят летописцы и песнотворцы: «Яко же историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци, прикланяють своя слухи в бывшая межю цесари рати и въпълчения, да украсять словесы и възвеличать мужьствовавъшая крепко по своемь цесари и не давъших в брани плещю врагом, и тех славяще похвалами венчають, колми паче нам лепо есть и хвалу к хвале приложити храбром и великым воеводам божиям»13. Замечательно, что в этом вступлении есть даже лексические совпадения со вступлениям к «Слову»: «песнотворци», «лепо» и др.
Наиболее странной особенностью вступления к «Слову о полку Игореве» всегда представляется обращение автора к своему предшественнику — Бояну. Но в «Слове на Вознесение» у Кирилла есть и такое именно обращение к предшественнику. Кирилл, прося пророка Захарию прийти к нему на помощь и дать «начаток слову», обращает внимание на его немногосказательную, но прямую речь: «Приди ныня духомь, священый пророче Захария, начаток слову дая нам от своих прорицаний о възнесении на небеса господа бога и спаса нашего Исуса Христа! Не бо притчею, нъ яве показал еси нам, глаголя: „Се бог нашь грядеть в славе, от брани опълчения своего, и вси святии его с нимь, и станета нозе его на горе Елеоньстей, пряму Иерусалиму на въсток. Хощем бо и прочее от тебе уведати“»14.
Из приведенных примеров, взятых только из одного автора XII в. — Кирилла Туровского, видно, что все основные элементы введения к «Слову о полку Игореве» не составляют новшества: колебания в выборе стиля, обращение к предшественнику, противопоставление «притчей» («по замышлению») рассказу, «яве» показывающему (т. е. «по былинам сего времени») и пр.
Единственно чем введение к «Слову» выделяется среди всех остальных введений, это своим совершенно светским характером. Соответственно этому свои нюансы имеют и авторские колебания, и самый выбор предшественника, к которому обращено введение — не библейский пророк Захарий, а светский певец Боян.
Перед нами и в этом, следовательно, выступает выдержанный светский характер памятника.
Отмечено было также сходство между вступлением к «Слову» и вступлением к Хронике Манассии и к той ее части, которая описывает Троянскую войну15.
В предисловии к Хронике автор ее говорит, что он будет вести свое повествование «древняя словеса». В предисловии к Троянской войне автор пишет: «Сия аз въсхотев брань с’писати якоже писавшими прежде пишет ся». Он просит прощения («прощениа прося»), что будет говорить другими словами, чем Гомер («глаголати не якоже Омир с’писует»), и т. д.
Наконец, самое главное: Боян имеется и в «Задонщине». Как бы не считать Бояна «Задонщины» — вышедшим из «Слова» или породившим Бояна в «Слове» — и в том и в другом случае «Боян» не модернизм. Боян в «Задонщине» упоминается в аналогичном контексте вводных размышлений автора: «Но проразимся мыслию над землями и помянем первых лет времена и похвалим вещего Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот Боян воскладаше гораздыя своя персты на живыа струны и пояше князем руским славы»16.
***
«Слово о полку Игореве» исключительно для своей эпохи по своей поэтической высоте, но оно не противоречит своей эпохе. Оно не опровергает сложившиеся представления о домонгольской Руси. Оно лишь расширяет эти представления. В своей литературной природе оно несет черты, специфические для русского средневековья.
1 М. Бодянский. Кирилл и Мефодий. — Чтения в ОИДР, 1863, кн. 2, стр. 3.
2 Н. Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника по редакциям XII—XIII вв. М., 1932, стр. 4.
3 Русские достопамятности, издаваемые обществом истории и древностей российских при Москов. университете, ч. I. М., 1815, стр. 70.
4 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV. М. — Л., 1958, стр. 392.
5 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV. М. — Л., 1958, стр. 334.
6 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, М. — Л., 1958, стр. 340—341.
7 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XIII М. — Л., 1958, стр. 411.
8 А. И. Пономарев. Памятники древнерусской церковно-учительной литературы, вып. III, СПб., 1897, стр. 93—94.
9 Григориа, архиепископа российского, похвально иже в святах отца нашего Еуфимиа, патриарха Тръновского. В кн.: Emil Kaluzniacki. Aus der panegyrischen Litteratur der Sudslaven. Wien, 1901, стр. 29.
10 Григориа, архиепископа российского, похвально иже в святах отца нашего Еуфимиа, патриарха Тръновского. В кн.: Emil Kaluzniacki. Aus der panegyrischen Litteratur der Sudslaven. Wien, 1901, стр. 41.
11 См.: И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XIII, стр. 415.
12 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV, М. — Л., 1958, стр. 336.
13 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV, М. — Л., 1958. 344.
14 И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XV, М. — Л., 1958, стр. 340.
15 R. Jakobson. 1) L’authenticite du Slovo. — La Geste du prince Igor’, стр. 292—293; 2) The puzzles of the Igor tale. — Speculum, 1952, January, стр. 62—63.
16 Повести о Куликовской битве, стр. 9 (реконструкция текста «Задонщины» В. Ф. Ржиги).
1-2-3-4-5-6-7
Следующая глава