Изучение «Слова о полку Игореве» в Соединенных Штатах Америки. Страница 4
1-2-3-4-5
Главная трудность «Слова» лежит отнюдь не в лексике и не в грамматике, а в его стилистическом многообразии. Причудливая игра на цепи сходств и контрастов, на смежности и дальности в пространстве и времени, сплетение настоящего с прошлым и будущим, историзма с предзнаменованиями, острое сочетание различных литературных жанров, приемы загадок, сжатый намек взамен повествования, заведомая разнородность языковых средств — все это роднит поэтику «Слова» с другими характерными произведениями затрудненного, сокровенного, притчно-иносказательного стиля, овладевшего на исходе XII и в начале XIII в. поэзией русской и западной, скандинавской и провансальской, кельтской и немецкой, греческой и латинской. Подобно «Молению Даниила Заточника» и «Слову о Лазаре в аду», «трудная повесть» о полку Игореве требует от интерпретатора напряженного внимания к художественной специфике памятника и эпохи.
В этой поэзии нарочитых контрастов переплетаются иностранные и туземные корни и книжность великолепно уживается с фольклором. Комментаторы «Слова», в особенности Варвара Павловна Адрианова-Перетц, неоднократно указывали на его связь с устной поэтической традицией. Последовательно сопоставив и разобрав фрагменты легендарной истории князя-оборотня Всеслава, вошедшие в «Слово», в «Повесть временных лет» и в былину о Волхве Всеславьевиче, мы попытались восстановить лежащий в их основе устный эпос о полоцком князе XI века и далее вскрыть его первоначальное мифологическое ядро (XIб, XVII). За полоцким эпосом и параллельным сербским циклом песен о Змее Огненном Волке, деспоте XV в., вырисовывается сказание о герое сверхъестественного происхождения, наделенном волшебной силой: поочередно и нераздельно князь и волк, победитель и беглец, чудотворный удачник и страдалец. На этом фоне «загадочные символы» и непонятные обороты рассказа про Всеслава в «Слове о полку Игореве» поддаются полной расшифровке, включая оба предикативных творительных падежа 159 «княземъ — влъкомъ» и синтетический образ волкодлака: 161 «аще и в?ща душа в друз? тел?, нъ часто б?дн? страдаша». Прежние предположения о сильной порче текста в данном пассаже теряют основание.
Повествование о князе-оборотне вводит нас в круг мифологических образов «Слова». Контрастное сочетание христианских элементов с языческими характерно и для «Слова» и для скальдов именно той же второй половины XII в.; одновременно сказываются схожие тенденции в письменности романского мира и Византии. Как в «Слове» (Див), так и в западной литературе того же времени продолжали жить языческие демоны, а боги выступали в роли человеческих предков и небесных светил (XXI, стр. 57). В XII в. дохристианские воспоминания были достаточно свежи в народной жизни Киевской Руси, чтобы подлинные пережитки старых верований могли просочиться в символику «Слова». Начатая дискуссия о языческих элементах «Слова» будет нами использована в монографии о славянских богах и демонах, публикуемой в серии славистических трудов Американской академии искусств и наук. Экзегеза «Слова» нуждается в раскрытии мифологических намеков и в правильной интерпретации его культовых имен и терминов.
Из многослойной лексики «Слова» наиболее подробному разбору подвергнуты элементы, проникшие в древнерусскую речь из алтайских языков или по крайней мере через их посредство: подведен критический итог прежним исследованиям, и дан ряд новых убедительных этимологий (XIX). В круг этих заимствований вошли половецкие личные имена (Влур, Кза, Кобяк, Кончак, Шарокан), названия тюркских и смежных племен («Половцы» и калька «поле Половецкое», «Олберы», «Ревуги», «Татраны» (?), «Топчаки», «Шелбиры», калька «Толковины» в соответствии с тюркскими «талмач» и «тивер», далее дагестанские «Авары» и «Хинова» — имя гуннов в применении к венграм), названия рек и городов (Половецкой земли Каяла, Сула, Корсунь, Сурож, Тмутаракань) и термины, живописующие в «Слове» половецкий быт и фон («ортма», «япончица», «тел?га», «хоругвь», «чолка» (?), «сабля», «чага», «кощей», «болван», «яруга» и предположительно «ковылье»). Единичные восточные слова появляются в памятнике и вне непосредственной связи с миром кочевников — титулы (боярин, быля, каган), ювелирный термин китайского происхождения (жемчуг) и цветовой эпитет (бусов). Огненный снаряд «шерешир» скорее всего контаминирует половецкое название горючей жидкости siri?, заимствованное из персидского, с русской формой «шерешер» — удвоенным звукоподражательным корнем, альтернирующим с «хорохор». Западное происхождение и значение термина «харалуг» — «фряжская сталь» можно отныне считать окончательно установленным взамен лингвистически и археологически сомнительной гипотезы о связи этого слова с тюркским корнем «qara»1.
Монография колумбийского тюрколога (XIX) наряду с работой его польского коллеги2 убедительно вскрыла глубокую древность алтайского слоя в лексике «Слова». Из восточных элементов этой лексики наиболее поучительным для историко-литературной интерпретации «Слова» является имя «Боян». Знакомое средневековому обиходу восточных, западных и южных славян, оно восходит к древнему алтайскому нарицательному имени, принимавшему на себя также роль имени собственного и означавшему барда, вещуна, волшебника, оборотня (XIX). Этот облик унаследован вещим Бояном «Слова» и созвучной легендой о сыне Симеона Болгарского, маге, «способном превращаться в волка и других зверей»: запись Лиутпранда именует его Баяном, а другие источники Вениамином, и это имя традиционная библейская ассоциация связывает опять-таки с волком (ср. VIIIл и XIб).
Основным результатом разносторонней работы над интерпретацией «Слова» были критическое издание памятника (VIIIб) с обстоятельным филологическим (а, г, л) и историческим (д, к) аппаратом, попытка реконструкции первоначального текста (е), нашедшая себе продолжение в труде люблянского слависта Нахтигаля3, и, наконец, перевод древнерусского произведения на французский, английский и современный русский языки в соответствии с новейшей экзегезой «Слова» (в, ж, з). В том же направлении участник нью-йоркского семинария поэт Юлиан Тувим радикально переработал свой прежний польский стихотворный перевод «Слова» (и). Ценный вклад Калифорнийского университета в работу над «Словом», его испанский перевод (XIV), в свою очередь примыкает к нью-йоркскому коллективному опыту, тогда как труд гарвардских славистов — критический текст с итальянским переводом в туринском издании (XXIX) — отражает дальнейший этап американских занятий «Словом». В нью-йоркском издательстве «Пантеон» готовится к печати коллективный труд — критический текст «Слова», поздний и первоначальный, с английским художественным переводом и обширными комментариями, подводящими итоги новейшим исследованиям о языке и стиле «трудной повести», о ее историческом фоне, связях с отечественной и международной письменностью, с устной традицией и древнерусским изобразительным искусством и, наконец, об отголосках «Слова» в позднейших русских литературных памятниках4.
Существенным подспорьем для решения таких вопросов служат две публикации, подготовленные отделом славянских языков и литератур в Гарвардском университете. В первом из этих начинаний группа гарвардских работников, идя по пути, намеченному в пытливых статьях В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева, и строго применяя приемы филологической критики, шаг за шагом сравнивает все варианты и отрывки «Задонщины», определяет их преемственную связь и стремится с наибольшей точностью восстановить первоначальный текст «Слова» Софония Рязанца, включая его акцентуацию, которая нас приближает — в пределах двух с небольшим веков — к ударениям «Слова о полку Игореве». В связи с этим сравнительным исследованием и с пристальным разбором вступления к «Задонщине» в новом свете встают вопросы зависимости повести о победе на Непрядве от «Слова» о поражении на Каяле. Во-вторых, намечен к изданию подробный разбор лексики «Слова» с богатым сравнительным словарным материалом из «Задонщины» и прочих старорусских памятников. Любопытно, что в «Задонщине» нет архаичных словарных элементов, которых бы не было в «Слове», тогда как в «Слове» немало лексических архаизмов, которые отсутствуют в «Задонщине».
1 Помимо VIIIд, л и XIX, см. уточняющие соображения В. Кипарского в «Neuphilologische Mitteilungen» (L, 1949, стр. 45—47) и археологическую аргументацию В. Арендта (Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова, Л., 1934, стр. 175—189).
2 A. Zajaczkowski. Zwiazki jezykowe polowiecko-slowianskie. — Prace-Wroclawskiego Towarzystwa Naukowego, A, № 34, 1949.
3 R. Nahtigal. Staroruski ep Slovo o polku Igoreve. Любляна, 1954.
4 Новейшую стадию наших работ над «Словом» отражает перевод, который помещен в конце статьи (стр. 114—119).
1-2-3-4-5