Поэтическая полисемия и сфрагида автора в «Слове о полку Игореве». Страница 7
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10
Темное место оказывается на поверку удивительно прозрачным. Нет даже необходимости дублировать слово «песнетворцы», объяснять его двойное грамматическое подчинение, править хотя бы и в переводе «песнетворцы старого времени» на «песнетворцы о старом времени». Вместо «нагромождения предложений» (А. В. Соловьев) — многозначная смысловая гармония стройной, эвфонически совершенной конструкции. Первый стих1 эхом откликается в последнем:
|
реКО бОЯНО И ХОДЫНА
КОгАНЯ ХОТИ! |
Итак, Боян и Ходына — Святославовы песнетворцы и государевы любимцы. Они же — песнетворцы старого времени, и что еще более акцентировано: песнетворцы — это старого времени государевы любимцы, т. е. налицо напоминание правителю: де, и само старое время и его государи любили песнетворцев!
Здесь можно буквально утонуть в параллелях из средневековой авторской поэзии. Приведем лишь одну: «Ведь гость я твой, властитель мой!» — восклицает знаменитый скальд2.
В глубокой древности у многих народов было распространено парное исполнение эпоса, так называемое амебейное пение. Два певца садились рядом и импровизировали. Первый сочинял либо припоминал стих, второй, несколько изменяя, тут же этот стих повторял, давая время сопевцу вспомнить или сложить следующую фразу. До XIX в. традиция амебейного пения дожила, например, в практике карело-финских рунопевцев, и мы вправе вслед за Д. С. Лихачевым3 предположить, что «рекъ Боянъ и Ходына» — реминисценция амебейности древнерусской эпической поэзии. Однако если б Боян пел на пару с другим певцом, мы, очевидно, никогда бы не узнали ни имени Бояна, ни имени Ходыны: при двуголосом пении исполнители не считали себя авторами. Амебейное творчество — эпическое, фольклорное, анонимное по самой своей природе сочинительство. В нем явлен архаический, доавторский тип сознания. При двуголосом пении так же невозможна память о том, кто создает песнь, как невозможно отыскать «авторов» древнерусских былин или скандинавских баллад4.
Обычно ссылаются на древнеанглийского певца Видсида, у которого вроде бы названо имя другого сопевца: «Мы со Скиллингом возгласили чистыми голосами...»5 Это единственное исключение из общего правила — плод текстологического недоразумения. Песнетворца Скиллинга никогда не существовало и не могло существовать; хотя он упомянут Видсидом в 103-м стихе, разгадка кроется в стихе 93-м: «владетель готский» подарил певцу обручье в шестьсот монет «счетом на скиллиги». Но это обручье поэт отдал Эадгильсу, «государю любимому» за «вотчину отчью», а Эальххильд потом одарила Видсида новым обручьем. Вот за это Видсид «со Скиллингом» и возгласил ей хвалу «чистыми голосами». Разумеется, обручьем Видсид со Скиллингом не делился, потому что Скиллинг тут — метафора и эвфемизм обручья6.
Следовательно, единственная ссылка на имена авторов в гипотетическом амебейном тексте оказывается лишь слишком буквальным и невнимательным прочтением метафоры. Поэма Видсида не могла быть амебейной изначально: утверждать это нет просто никаких оснований. Но мог ли Боян исполнять свои «славы» в паре с другим песнетворцем?
Говоря о Бояне, автор «Слова» всячески подчеркивает его сакральную, вещую природу. По представлениям Автора, «соловей» старого времени наделен почти потусторонним знанием, а все метаморфозы Бояна в орла, соловья, волка — подчеркнуто индивидуальные превращения. Из самого «Слова» ясно, что Боян пел старым князьям отнюдь не амебейно, и появление на последней странице «напарника Бояна» — это с различных точек зрения более чем странный анахронизм, зачеркивающий все то, что было сказано о Бояне в начале поэмы.
Кроме того, если мы не предполагаем какого-то особого пути развития авторского «я» в поэтических текстах Киевской Руси, мы должны отвергнуть предположение о возможной амебейности «слав» Бояна, ведь по всей ойкумене к XI в. поэты, осознававшие себя авторами, не только порвали с архаикой двуголосого пения, но уже на протяжении нескольких веков противопоставляли амебейности состязания поэтов. Они не помогали уже друг другу вести рассказ, а спорили друг с другом, сочиняя на турнирах каждый раз минимум по строфе. И тем более странно, что Боян и Ходына, по свидетельству Автора, «говорят» свою припевку именно так, как пропели бы ее анонимные и архаичные рунопевцы, которые всего лишь варьировали во втором стихе первый: «Тяжко ведь голове без плеч. Зло ведь телу без головы»!
Протестуя против Ходыны как сопевца Бояна, видный филолог и тонкий текстолог М. В. Щепкина писала: «Добро бы это было нечто исключительное, но данная „припевка“ ничего чрезвычайного в себе не заключает»7. Исследователь совершенно справедливо отказывает Ходыне в праве быть соавтором и современником Бояна, ибо верно почувствовала архаическую примитивность двустишия, хотя специальных разысканий и не проводила.
Действительно, трудно себе представить, что Боян, певший Ярославу в одной гриднице со скандинавскими скальдами8, еще несколько веков назад простившимися с амебейной традицией, оставил о себе память как о «вещем» песнетворце, будучи всего лишь фольклорным сказителем, исполнявшим «славы» с Ходыной.
Приведем, кстати, еще одно косвенное возражение против амебейности творчества Бояна. Рассматривая на материале арабской средневековой поэзии проблему авторского самосознания, А. Б. Куделин ссылается на арабского филолога X в.: «...ал-Хатими в принципе исключает возможность двойного или коллективного авторства. Касыда может быть продуктом творчества только одного человека, а не результатом сотворчества двух и более лиц. Двойная атрибуция произведения возможна лишь по ошибке или вследствие мистификации»9.
Это мнение средневекового арабского ученого для нас тем ценней, что речь идет не о частном вопросе конкретной стиховой традиции, а об общей закономерности перехода от фольклорного сознания к индивидуально-авторскому. Этот переход у многих народов происходил в средние века, и у нас нет оснований полагать, что тут были какие-то существенные различия. По мнению Автора, Боян сам выбирал, кому творить песнь, и каждый раз, упоминая Бояна, Автор обязательно уточняет, кому адресована «слава» или «припевка», т. е. Боян подчинялся общим для средневековья законам, согласно которым скальды, трубадуры, менезингеры, а также поэты Востока посвящали свои произведения конкретному лицу, а был это правитель или дама сердца — уже не столь важно. Главное, что авторское сознание требовало для диалога второй персонифицированной индивидуальности.
1 Стихосложение «Слова» — трудный вопрос, требующий новых специальных исследований. Очевидно, термин «стих» может быть применен к древнерусской «поэме» лишь весьма условно, как, например, к старочешскому «безразмерному» стиху (см.: Панченко А. М. Перспективы исследования истории древнерусского стихотворства. — ТОДРЛ, М.; Л., 1964, т. 20, с. 256). Там же автор пишет о «традиции искусственного произношения редуцированных» (с. 263), которая на материале «Слова» подтверждена нами десятками примеров их рифменного звучания.
2 Эгиль, сын Грима Лысого. Выкуп головы. — В кн.: Поэзия скальдов. Л., 1979, с. 11.
3 Лихачев Д. С. Предположение о диалогическом строении «Слова о полку Игореве» (см. наст. изд.).
4 Скандинавская баллада. Л., 1978, с. 215.
5 Древнеанглийская поэзия / Отв. ред. М. И. Стеблин-Каменский; ред. перевода О. А. Смирницкая. М., 1982, с. 15.
6 Пользуюсь случаем поблагодарить О. А. Смирницкую, подтвердившую такое чтение дополнительным аргументом: в оригинале эпитет «чистые» — тот же, что используется для удостоверения чистоты пробы серебра.
7 Щепкина М. В. Замечания о палеографических особенностях рукописи «Слова о полку Игореве». — ТОДРЛ, М.; Л., 1953, т. 9, с. 21.
8 Об этом см.: Шарыпкин Д. М. «Рек Боян и Ходына...» (К вопросу о поэзии скальдов в «Слове о полку Игореве»). — В кн.: Скандинавский сборник. Таллин, 1973, вып. 18, с. 195—200.
9 Куделин А. Б. Средневековая арабская поэтика. М., 1983, с. 115.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10