Поэтическая полисемия и сфрагида автора в «Слове о полку Игореве». Страница 9
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10
Остается лишь показать, что у Бояна в XI в. был свой «каган» — Святослав Ярославич Киевский, а у Автора в XII в. свой — Святослав Всеволодич Киевский. Его единственного признает Автор главой Русской земли. Его образ сначала мелькает напоминанием о звенящей в Киеве славе его похода 1184 г., потом говорится и о пленении Кобяка, и о сне Святослава. После толкования сна боярами следует знаменитое «Золотое слово». Даже Ярославна напоминает Днепру, что тот «лелеял Святославовы суда до стана Кобяка». А Игорь после возвращения из плена едет в Киев и спускается с «киевских гор», т. е. из терема Святослава по Боричеву к Пирогощей.
Образ Святослава Всеволодича — в буквальном и метафорическом смыслах центральный в «Слове», а в средневековой дружинной поэзии это означает, что поэт адресует свою песнь — в узком смысле этого слова — именно Святославу.
Но самое удивительное не в объединении двух киевских Святославов в одном выражении, а в том, что этот прием Автором был уже использован для подобного же «объединения» именно Святослава Всеволодича с другим Святославом, сыном Олега Гориславича (Святославича), отцом Игоря и Всеволода: «Ибо те два храбрых Святославича... пробудили „лжу“, которую усыпил отец их Святослав...» Слушатели древнерусской поэмы были вправе ждать рассказа о черниговском Святославе Ольговиче, но поэт неожиданно переосмысляет сказанное: «...грозный, великий, Киевский!» И говорит о том, как не отец, а двоюродный брат Игоря и Всеволода, феодальный «отец» всех русских князей, разбил Кобяка. Другими словами, отчество черниговским князьям дается не по их родителю, а по Киевскому Святославу!
Этот очень сильный и, безусловно, семантически наполненный поэтический прием, вписывающийся в поэтику «переосмыслений» Автора, — первое прямое упоминание о Святославе Всеволодиче. Ну а последнее — такое же «объединение» его «по имени» со Святославом Ярославичем, отцом Олега Гориславича. Такая зеркальность и в поэтике «Слова», в котором самореминисценции десятки раз выделяют соотнесенность начала и конца поэмы, подтверждают спиральное развитие каждого ее образа1.
Перед первой припевкой Бояна, которую тот по воле Автора произносит не кому-либо, а Игорю, звучит: «О Боян, соловей старого времени...». Сравним: «Боян и Ходына, песнетворцы старого времени...».
Но первая и последняя припевки «объединены» не одной самоцитатой: в начальной припевке Боян поет устами Автора его современнику, в конечной Боян с неким Ходыной говорят тому же Игорю! Трудно ли после этого угадать, кто этот Ходына? Оказывается, что отнюдь не случайно перед начальной «цитатой» из Бояна сказано, что Боян бы так пел Игорю, «свивая славу обаполы сего времени». Тут, в конце поэмы, сам Автор накрепко «свивает» двух песнетворцев двух веков — Бояна и себя, «свивает» двух Святославов Киевских, «свивает» и время Ярослава с временем Олега.
Прием, которым Автор «подписывает» свое произведение в третьем лице, называется сфрагидой2. Любопытно, что первые сфрагиды, которыми «опечатывал» свои творения античный поэт-эпиграмматист («И это сказал Фокилид»), напоминают сфрагиду Ходыны.
Оба величайших современника Автора — Низами и Руставели — также пользуются сфрагидой. Руставели оттискивает свое имя в последнем стихе «Витязя в тигровой шкуре» с той лишь разницей, что, упомянув в предыдущих строках имена своих предшественников-поэтов, называет их и себя певцами прославленных ими героев, но не может сыграть на сходстве имен.
Список сфрагид скальдов, трубадуров и т. д. вплоть до поэтов Востока столь велик, что невозможно и простое перечисление тех «подписей» средневековых авторов, которые по употреблению перекликаются с «подписью» Автора «Слова». Назовем лишь тех, чьи имена своим содержанием напоминают имя Ходыны: это трубадур Серкамон, буквально — странствующий по свету (вторая треть XII в.), древнеанглийский поэт Видсид — широкостранствующий. Прибегал к сфрагиде и Гугон Примас Орлеанский, «первый гений» вагантов, поэтов, чье латинское прозвище переводится как «бродячие». Известно, однако, что не только средневековые поэты, но и прозаики использовали прием упоминания себя в третьем лице. Так делали, например, древнерусские летописцы.
Но достаточно сравнить сфрагиду Ходыны и сфрагиду Руставели или того же Деора, чтобы убедиться, что Ходына — не прозаик или переписчик, как считает А. Г. Степанов, а поэт. Специфика поэтических сфрагид в аллитерировании имени автора с созвучным именем нарицательным. И Деор, и Ходына аллитерируют себя со словом «любимец». Более того, Автор «Слова» тут же подхватывает: «коганя хоти — тяжко ти... зло ти...» Перед нами особая — поэтическая, «рифменная» семантика. «Тяжко и зло» может быть тому, кто назван государевым любимцем, т. е. Автору. И только после того, как припевка отзвучала, она переадресовывается Игорю, который, кстати, никакой не глава Русской земли, и сказать о нем так можно, лишь следуя средневековой поэтике переосмыслений.
Обыгрывание образа собственной головы, какую поэт может и потерять, если песнь не придется по вкусу адресату, для средних веков — также общее место, известное поэтам разных традиций. Можно было бы привести многочисленные параллели, но ограничимся указанием скальдической традиции «выкупов головы»3.
В русском фольклоре аналогичные формулы известны каждому с детства: «Мой меч — твоя голова с плеч» и «Не вели казнить, вели слово молвить».
Не случайно, видимо, о своей голове Автор вспоминает в концовке «Слова». Приведем как параллель мнение М. И. Стеблин-Каменского о структуре скальдических хвалебных песен: «Драпа обычно начинается с просьбы скальда выслушать сочиненные им стихи. Затем следует перечисление воинских подвигов прославляемого и восхваляется его храбрость и щедрость. Заключение драпы может содержать просьбу скальда о награде за его произведение»4.
Автор «Слова» тоже говорит о награде, но эта награда — не «скиллинги» Видсида, а собственная голова певца, как, скажем, у Эгиля Скаллагримссона, «бесспорно самого выдающегося из скальдов»5.
Ходына — не просто имя, это поэтический псевдоним, если угодно — судьба. Странник, пилигрим, Ходына, очевидно, не был «придворным поэтом». Этим отчасти объясняется и его гражданская позиция защитника единства Русской земли, и та смелость, с которой он ведет речь о княжеских распрях, и тот воистину «космический» взгляд на землю, с перечислением многих стран, народов, рек и городов, что и в древнеанглийской поэме певца с аналогичным по семантике именем — Видсид.
1 Автор вообще любит играть именами. В другой раз он рядом упоминает «сына Глебова» и «удалых сынов Глебовых», но его слушатели знали, что это разные дети разных Глебов. Эпитет «храбрый» как бы сближает двух Мстиславов двух различных веков, и т. д.
2 Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966, с. 292.
3 См. подробно в кн.: Поэзия скальдов, с. 114 и далее, а также с. 137—139.
4 См. подробно в кн.: Поэзия скальдов, с. 110.
5 См. подробно в кн.: Поэзия скальдов, с. 137.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10