|
Скакнул от них лютым зверем
в полночь из Белгорода,
объятый синей мглой;
поутру же вонзил секиры, —
отворил ворота Новгорода,
расшиб славу Ярослава,
скакнул волком
до Немиги с Дудуток.
На Немиге снопы стелют из голов,
молотят цепами булатными,
на току жизнь кладут,
веют душу от тела.
У Немиги кровавые берега
не добром были посеяны,
посеяны костьми русских сынов.
Всеслав князь людям суд правил,
князьям города рядил,
а сам ночью волком рыскал:
из Киева дорыскивал до петухов Тмутороканя,
великому Хорсу волком путь перерыскивал.
Для него в Полоцке позвонили к заутрене рано
у святой Софии в колокола,
а он в Киеве звон тот слышал.
Хоть и провидящая душа у него в храбром теле,
но часто от бед страдал.
Ему провидец Боян
давно припевку, разумный, сказал:
„Ни хитрому,
ни умелому,
ни птице умелой
суда божьего не миновать“.
О стонать Русской земле,
помянув первые времена
и первых князей!
Того старого Владимира
нельзя было пригвоздить к горам киевским:
вот ведь и теперь встали стяги Рюриковы,
а другие — Давыдовы,
но врозь у них полотнища развеваются.
Копья поют!
На Дунае Ярославнин голос слышится,
кукушкою безвестною рано кукует:
„Полечу, — говорит, — кукушкою по Дунаю,
омочу бобровый рукав в Каяле реке,
утру князю кровавые его раны
на могучем теле“. |