По поводу ревизии подлинности «Слова о полку Игореве». Страница 10
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17
В древнерусском Слове о пророке Симеоне по списку XIV в. также находим сближение крыльев с ветрами: «Ту Симеон поновився быстрый, быстрым желенья крилом, акы ветром подъемлем»1. Что же касается мотива палящего солнца, от которого изнемогают воины, то, во-первых, он в своем образном выражении в «Слове» имеет мало общего с приводимым Мазоном отрывком из Оссиана, во-вторых, он настолько здесь естествен, что нет никакой необходимости искать для него специальных литературных параллелей.
Приведем еще другие улики, которые выдвигает Мазон против «Слова» как произведения, будто бы испытавшего на себе влияние оссиановской поэзии.
Влияние Оссиана Мазон видит в упоминании гусельных струн, которые сами поют славу князьям. У Оссиана также арфа якобы сама издает звуки. Но, во-первых, как явствует из приведенного самим же Мазоном отрывка из Оссиана, она издает печальные звуки, предвещая смерть какого-нибудь выдающегося человека; во-вторых, звук раздается от прикосновения теней или колебания струн ветром. Мазон указывает на то, что арфа у Оссиана может издавать и радостные звуки, но из приводимого им отрывка не видно, повторяем, чтобы арфа сама издавала звуки без какого-либо прикосновения к ней. Наконец, нигде у Оссиана мы не находим примера, где бы струны пели кому-либо славу. Таким образом, и тут мы имеем самое отдаленное сходство между «Словом» и Оссианом.
Отзвук Оссиана Мазон усматривает и в Диве «Слова», кличущем на вершине дерева. Див, появляющийся «в ночной романтической обстановке», по Мазону, скорее оссиановский, чем русский, и соответствующие строки «Слова» напоминают строки из Оссиана: «Визгливая сова причитает на вершине дерева, которое находится около могилы мертвых». Но еще Барсов приводил олонецкое поверье о Диве, по которому он — «птица-укальница», сидящая на сухом дереве и кличущая, свищущая по-змеиному2. Просто на веру Мазон предлагает нам принять его утверждение, что выражение «Долго ночь меркнет, заря свет запала, мгла поля покрыла, щекот славий успе, говор галичь убуди» и последующий рефрен — «ищучи себе чти, а князю славы» — также обязаны Оссиану. Впрочем, «говор галичь убуди» можно и не выводить из Оссиана, так как, по счастью, в «Задонщине» читаем: «галицы своею речью говорят».
Как это ни странно, Мазон в одном случае готов даже видеть влияние на «Слово» одновременно и «Задонщины» и Оссиана. Так, комментируя следующее место «Слова»: «Унылы голоси, пониче веселие. Трубы трубят городеньскии», он, с одной стороны, возводит его к выражениям «Задонщины» — «весилие мое пониче» и «трубы трубят в Серпухове», с другой стороны, усматривает здесь влияние манеры Оссиана. Оссианизмами, по Мазону, являются и такие чтения «Слова»: «Прысну море полунощи; идут сморци мьглами», слово «мьглами» в фразе «полете соколом под мьглами», «Девици поют на Дунаи, вьются голоси через море до Киева».
Приведенными образцами исчерпывается все, что Мазон может привести как признаки влияния Оссиана на «Слово». Но как ни ничтожны количественно и качественно сами по себе эти признаки, ничего неестественного не было бы в том, что в «Слове» и в подделке Макферсона могли бы оказаться черты известного сходства: ведь Макферсон в своей подделке все же исходил из материала народной поэзии, и хотя это была поэзия кельтская, она содержала в себе известные черты общности со всякой народной поэзией, в том числе и русской.
Мазон видит в стиле «Слова» преромантические и даже романтические черты, находит в его языке псевдоклассические клише и галлицизмы, что, по мнению Мазона, является отражением влияния западноевропейских литературных вкусов, приобретших широкое распространение в русской литературе конца XVIII в. Мы уже отчасти касались этого рода соображений Мазона. Приведем еще те, на которых мы не останавливались, и предоставим читателю судить самому, насколько они убедительны.
Преромантические черты стиля «Слова» сказываются, например, в восклицании «О руская земле, уже за шеломянемь еси!», которое представляется Мазону синтаксически несколько тяжелым для русского средневековья, и в выражении «красныя Глебовны свычая и обычая», которое «пришлось по вкусу читателю Парни и Буффлера», и в такой подробности, как похищение половецких дев, о котором Мазон пишет: «Что касается похищения красных девок половецких, то об этом нет упоминания ни в „Задонщине“, ни в летописной повести, ни в „Сказании“. Все это произведения серьезного характера, проникнутые патриотической и религиозной идеей. Ученый автор XVIII в., напротив, должен был произвольно добавить к своей подделке этот легкий романтический штрих: этого требовала эпоха». Если бы средневековый автор отметил этот факт, который был вообще в порядке вещей, то, думает Мазон, он употребил бы глагол не «помчаша», а более резкий, например «оскверниша». Да и самый глагол «помчаша» в том употреблении его, какое мы имеем в «Слове», представляется Мазону необычным для древнерусского языка, и он колеблется в определении его стилистического колорита, будучи склонен даже видеть здесь псевдоклассическое клише3.
Сентиментальный и почти романтический стиль обнаруживается, по Мазону, и в описании битвы, которая длится день, затем другой, оканчивается поражением русских на третий и расставанием двух братьев на берегу быстрой Каялы и сравнивается с пиром, на котором воины опьяняются кровью, как вином. Мазона даже не останавливает то, что последний образ — кровавого пира — присутствует и в «Задонщине»: «Нечто гораздо упилися на поле Куликове на траве ковыли».
Удивление вызывает рассуждение Мазона по поводу двух сходных фраз «Слова»: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось» и «Уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонило». Сопоставляя эти фразы с фразой «Задонщины» «Трава кровью пролита бысть, а древеса тугою к земли приклонишася, и воспели бяше птицы жалостные песни», Мазон пишет: «„Слово“ здесь обнаруживает еще лишний раз свою исключительную связь с „Задонщиной“ и позволяет нам, сверх того, вскрыть подделку автором своего образца. Первый мотив — деревьев, склоняющихся от тоски, внушил образ почти романтический — тоски, разливающейся по земле, засеянной костями и орошенной кровью. Этот мотив перешел из „Задонщины“; второй — птицы, поющие свою жалобу, — внушает новый образ — травы, увядающей от жалости, и мы, таким образом, имеем симметрично уравновешенную фразу, в которой оба образа гармонично соединены в стиле элегии XVIII в.»4. Такая же симметрично построенная фраза — «уныша бо градом забралы, а веселие пониче» — также, по Мазону, является признаком преромантического стиля. Мы могли бы привести, например, еще такую фразу «Слова» в том же «преромантическом» стиле: «Что ми шумить, что ми звенить далече5 рано пред зорями?» Но тут опять мешает «Задонщина», которая ее использовала.
1 Ф. Буслаев. Историческая христоматия. М., 1861, стлб. 435.
2 См.: Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. I, М., 1887, стр. 370; ср. т. III, М., 1889, стр. 194.
3 Совершенно неосновательны далее соображения Мазона о выражении «Слова» «красныя девкы половецкыя». Его смущает здесь слово «девкы», которое достаточно хорошо известно и в древнерусском языке и в устном творчестве, причем без того оттенка презрительности, которое усвоено было этому слову позднее (ср.: Срезневский. Материалы, т. I, стлб. 181; В. Н. Перетц. «Слово о полку Игоревім. У Київі, 1926, стр. 182—183). Подробнее о слове «девкы» см. ниже, в статье Н. М. Дылевского, стр. 234—236.
4 A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 104—105. Заметим кстати, что А. Мазон противоречит сам себе, когда об одном и том же образе пишет, что он «романтический» и в то же время отмечает его присутствие и в «Задонщине» — памятнике конца XIV в.!
5 Мазон упорно читает по первому изданию — «давечя» и отмечает, что древнерусскому языку это слово чуждо.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17