По поводу ревизии подлинности «Слова о полку Игореве». Страница 2
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17
Мазон признает, что Кирилло-Белозерский текст «Задонщины», конечно, не шедевр, и он не чужд риторики; ему можно предпочесть такое произведение, как «Повесть о разорении Рязани Батыем», но все же «Задонщина» по Кирилло-Белозерскому списку — произведение ясное, открытое, вполне доброкачественное, достойное нашего уважения и не заслуживающее никакого подозрения. Оно из обвиняемого должно превратиться в истца, и Мазон становится самым усердным и предельно красноречивым адвокатом своего потерпевшего, для защиты которого, сопровождаемой встречным иском к «Слову», он затрачивает массу труда и изобретательности.
И заканчивая этюд о «Задонщине», Мазон еще раз подчеркивает свой основной тезис: «Задонщина» — главный источник «Слова о полку Игореве»1.
В последующей части своей работы Мазон, впрочем, ограничивает пределы влияния на «Слово» «Задонщины»; ей обязано «Слово» преимущественно описанием начала военного предприятия Игоря. Продолжение рассказа об этом предприятии и особенно выступление Святослава и его князей (?), бегство Игоря из плена и его возвращение на Русь являются, как думает Мазон, плодом авторского вдохновения или, скорее, результатом влияния той же «Задонщины» (но только в некоторых деталях), летописей, Библии, поэм Оссиана и, быть может, других источников, более неожиданных. К числу последних сам Мазон даже склонен относить, например, популярные в XVIII в. книги о морских пиратах и описания путешествий в Америку, о чем — ниже.
Что касается сюжета «Слова», то в основном он, как утверждает Мазон, заимствован из летописей: отправление Игоря в поход, солнечное затмение, предвещающее поражение, самое поражение и плен Игоря, жалобы и скорбь русских, укоры, адресованные Игорю Святославичу Святославом, и победоносный реванш последнего (?), бегство Игоря и возвращение его на Русь — все это, говорит Мазон, мы найдем в более или менее развитом виде в тексте Кенигсбергской летописи, изданном в 1767 г., во втором томе Никоновской летописи, изданной в 1768 г., в третьем томе «Истории российской» М. М. Щербатова (1771 г.) и особенно в третьем томе «Истории российской» Татищева (1774 г.). Мазон полагает, что «Историей» Татищева и еще несколькими публикациями третьей четверти XVIII в. в самом существенном покрываются и сюжет и план «Слова».
Но несколько тусклый материал летописей — полагает Мазон — автор «Слова», как опытный писатель, обновил, придав ему поэтический стиль и подав его в плане более архаическом, чем тот, который мы находим в летописях. Этот материал он отодвинул в пантеистическое прошлое, которое было чуждо Руси XII в., уже два века тому назад христианизированной. Его Игорь перед затмением — не христианский князь, каким он выступает у летописца. Это и не кающийся грешник после своего поражения, каким мы видим его в той же летописи. Это язычник-рыцарь, помышляющий о славе и не заботящийся вовсе о христианстве. Мазон обращает внимание на то, что поход Игоря совершается в Руси насквозь языческой, и это почти на пороге XIII столетия. Частое упоминание различных богов на протяжении всего текста, по мысли Мазона, сгущает эту атмосферу язычества, рядом с которой заключение христианское, вопреки ожиданию, детонирует настолько, что некоторые очень горячие почитатели «Слова» считают это заключение неискусной переделкой. Во всем этом Мазон видит первый признак противоречия и несогласованности «Слова» с тем, что дают нам исторические свидетельства об этом периоде русской истории.
«Задонщина» по сравнению с указанными источниками обогатила автора «Слова» новыми темами, точнее — литературными мотивами, утверждает Мазон. Использование «Словом» «Задонщины», по его взгляду, было тем естественнее, что сама собой напрашивалась аналогия межу гибельным походом Игоря против половцев и великой битвой 1380 г. русских с татарами. Этой аналогии было достаточно, для того чтобы вызвать появление одинаковых формул, в случае надобности — одинаковых эпизодов. Поход Игоря для поклонников русского прошлого, по взгляду Мазона, имел преимущество древности, и поэма, посвященная этому прошлому, знаменовала собой реванш (?), который радовал издателей 1800 г.: «Слово» свидетельствовало о том, что русской литературе издревле знаком был «дух Оссиана» и что «наши древние герои имели своих бардов». Подделка должна была возникнуть сама собой, и как раз те украшения, к которым прибегнул автор, изобличают ее: это — мифологическая старина, фантастичность которой смущает историка, исторические реминисценции некстати, псевдоклассические клише, черты и краски во вкусе преромантической эпохи.
Для определения зависимости «Слова» от «Задонщины» Мазон детально сопоставляет сходные места в обоих произведениях, используя при этом все дошедшие до нас списки «Задонщины» и к последовательно анализируемому тексту «Слова» подбирая параллели из различных ее частей, вне зависимости от естественного развития ее сюжета. При этом он обращает внимание на следующие, с его точки зрения, очевидные факты, сразу же бросающиеся в глаза при таком сопоставлении: 1) «Слово» наиболее близко к «Задонщине» не по списку XV в. (Кирилло-Белозерского монастыря), а по спискам позднейшим — Синодальному (XVII в.) и преимущественно Исторического музея 1 и 2 (XVI в.) и собрания Ундольского (XVII в.), и это обстоятельство Мазон особенно подчеркивает для доказательства своей мысли о зависимости «Слова» от «Задонщины», а не наоборот; 2) «Слово», по сравнению с «Задонщиной», — текст более развитой и часто украшенный в соответствии с новыми литературными вкусами; 3) в «Слове» композиция несвязанная, и швы, скрепляющие отдельные части произведения, обнаруживаются в нескольких местах: «поэтический беспорядок» здесь соответствует одновременно предписаниям Ломоносова и Державина в отношении оды и манере Оссиана; 4) наконец, в отличие от «Задонщины», в «Слове» немало темных мест, которых не знает вся русская средневековая литература, и эти темные места не говорят ни о чем другом, как лишь о неумении автора выражаться «старыми словесы» или о стремлении его к известному поэтическому туману.
В дальнейшем, при анализе отдельных дробных составных частей «Слова», Мазон отмечает ряд частных исторических, стилистических и лингвистических черт памятника, которые якобы свидетельствуют о том, что мы тут имеем дело с подделкой XVIII в.
Всего этого мы коснемся ниже, а пока постараемся разобраться в общих положениях, выставленных Мазоном для защиты своей гипотезы.
1 A. Mazon. Le Slovo d’Igor, стр. 40.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17