«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 10
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Весьма важно заметить, что ни в литературе, ни в архитектуре подобные тенденции не были связаны с проникновением в дух подлинного средневековья. По справедливому замечанию И. Э. Грабаря, это была «игра в готику». «Настоящим воскресением (готической архитектуры, — Ю. Л.) на самом деле и нельзя было назвать этого „поветрия“. Даже гораздо более „добросовестный“ и „научный“ возврат к готике, отметивший в Европе 1820—1830-е годы, был бесконечно далек от величия и самого духа подлинных образцов, увлечение же 18-го века — лишь самая невинная игра в средневековье»1.
Аналогичную картину мы наблюдаем и в литературе. Интерес к средневековью в эту эпоху не выливался в изучение исторических материалов или создание романов в духе Вальтера Скотта, ставящих целью воскрешение подлинной действительности рыцарской эпохи. Чуждое историзму, сознание XVIII в. воспринимало эту задачу совершенно иначе: быт века рыцарей изображался по псевдоисторическим поэмам эпохи барокко. Не случайно А. С. Шишков характеризовал картину битвы в «Слове», как «ужасное изображение», «достойное Тасса!»2 Русская старина населялась странствующими рыцарями, борющимися против колдунов и волшебниц, сражающимися на турнирах за благосклонный взгляд возлюбленной. Произвольное соединение подобного «оперно-средневекового» колорита с политическими идеями, утверждавшими самодержавно-крепостнический порядок, — такова была весьма распространенная форма изображения русской старины в произведениях писателей этого лагеря. Реакционная интерпретация средневековья в основном имела две тенденции. Первая — официально-правительственная и ортодоксально-церковная точка зрения. Средние века идеализировались как время социальной гармонии. Поскольку общественная структура средних веков была, в конечном итоге, та же, что и в России XVIII в. (в основе ее лежало крепостничество), такой подход поэтизировал существующие социальные отношения. Феодально-крепостническая Россия представала в «очищенном», возведенном до степени идеала виде. Подобный метод противостоял просветительскому с его глубокой убежденностью в том, что существующий порядок противоестествен.
Но противостоял он и идейной позиции «Слова о полку Игореве». Это проявлялось в двух коренных вопросах. Во-первых, в «Слове» мы не находим ни одной черты, которая выдала бы в авторе столь заметное в реакционном искусстве XVIII в. стремление перенести в глубь веков русские крепостнические порядки XVIII в., представить их в качестве исконных и естественных, обеспечивающих «поселянину» благоденствие. Автор «Слова» столь же далек от оправдания крепостнических отношений XVIII в., как и от их осуждения, — они ему неизвестны. Во-вторых, для писателей рассматриваемого направления старина противопоставлялась современности и по признаку благочестия. Средневековый мир — это мир религиозный в ортодоксально-православном смысле этого слова. Привыкший рассматривать историю как цепь правительственных актов и веривший в их абсолютную обязательность, писатель считал, что момент официального крещения Руси был последним днем язычества. В дальнейшем малейшее проявление уважения к языческим богам — двойное преступление: грех против церкви и неповиновение правительству. В этом смысле показательно, как Шишков «христианизировал» «Слово». Явно смущенный обилием упоминаний дохристианских божеств, он попытался связать их с Бояном, а автору «Слова» приписать «новый» христианский стиль. Комментируя обещание «петь» «не по замышлению Бояню», Шишков писал: «Может быть, сочинитель разумеет под сими словами, что ему, яко живущему во времена христианства, не все те вымыслы употреблять пристойно, какие употреблял Боян, живучи во времена идолопоклонства»3. Мы еще вернемся к характеристике языческого славянского Олимпа в представлениях XVIII в. Пока лишь отметим, что утверждение сторонников позднего происхождения «Слова», что упоминание в нем языческих божеств явно обличает связь памятника с литературными вкусами XVIII в., обнаруживает слишком суммарное представление об этих вкусах.
Сторонники позднего происхождения «Слова» полагают, что памятник соответствовал видам правительства Екатерины II, что в стремлении Игоря восстановить территориальное единство с Тмутороканью следует видеть отклик на продвижение русских войск в конце XVIII в. по черноморскому побережью. На это указывал А. Мазон, а Г. Пашкевич сделал этот тезис основным. Он писал: «Орлов сказал, что истинным героем „Слова“ является вся Русская земля. Этот тезис следует выразить с большею точностью: истинная тема поэмы — границы Руси, и именно в этом более всего выявляются истинные намерения автора, кто бы он ни был»4.
Если принять изложенную выше точку зрения, то станет непонятно, почему для параллели с современностью конца XVIII в. был избран эпизод неудачного похода. В памяти автора «Слова» был сюжет единоборства Мстислава и Редеди, в дальнейшем неоднократно привлекавший внимание писателей и, в частности, интересовавшегося темой «русские на Кавказе» В. Т. Нарежного. Официальная литература екатерининского правительства была пропитана бравурным прославлением военных успехов русского оружия.
Концепция, охарактеризованная выше, значительно выиграла бы в смысле убедительности, если бы авторы указали хотя бы на одно произведение официозной литературы, сюжетом которого был бы разгром русского войска и пленение его вождей. Совсем в ином духе выдержаны заметки Екатерины II, которые она делала, изучая историю России и «Слово о полку Игореве»: «Области русские исстари были наполнены народом храбрым». И далее: «Слово челобитье чаятельно словечко татарское: славяне били, но не били челом».5 Попутно отметим, что введение в текст языческих элементов также едва ли соответствовало вкусам Екатерины II последних лет ее жизни. Престарелая императрица ханжески подчеркивала свою преданность православию, сама писала жития. Кроме того, с ее точки зрения, приверженность к языческим представлениям в период после крещения равносильна была «суеверию» и нарушению распоряжений верховной власти.
Вторая тенденция в поэтизации средневековья связана была с масонством. Средние века противопоставлялись «эпохе разума». С этим сочеталось стремление оживить средневековые корпорации, рыцарские ордена. В годы царствования Павла I эта тенденция мистического культа средневековья стала почти официальной. В литературе с ней соотносился сложный эмблематико-аллегорический стиль. Рыцарская символика масонской литературы оказалась лишь покровом для описания странствий «внутреннего человека» по пути самоусовершенствования. Нет нужды доказывать, сколь далеко отстояло «Слово» от идейно-художественных тенденций подобного типа.
1 Игорь Грабарь. История русского искусства, т. III. М., без года, стр. 320—321.
2 А. С. Шишков. Сочинения и переводы, издаваемые Российскою академиею, ч. I. СПб., 1805, стр. 116.
3 Там же, стр. 83—84. Между тем одно из «христианских» высказываний связано в «Слове» именно с цитатой из песни Бояна.
4 H. Paszkiewicz. The origin of Russia, стр. 349.
5 П. Пекарский. «Слово о Полку Игореве» по списку, найденному между бумагами имп. Екатерины II. Приложение к V тому «Записок имп. Академии наук», № 2, СПб., 1864, стр. 2—3.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27