«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 22
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Традицию такого перетолкования сюжета «Слова» завершает поэма А. И. Одоевского «Василько». Замысел, сходный с гнедичевским, А. И. Одоевский развернул в богатую драматическими эффектами картину. Так, например, введя сцену тайных языческих предсказаний, он не ограничился сравнительно бедным Олимпом «Слова», расширив его за счет божеств поморских славян. Вместе с тем достаточно сопоставить поэму А. Одоевского и текст «Слова о полку Игореве», чтобы сразу же бросилась в глаза еще одна сторона отличий — отсутствие в «Слове» попыток раскрытия внутреннего психологического состояния героев. Автор прямо излагает их действия и слова, но обходит безмолвные переживания. Кстати, и в этом смысле поп Василий, автор повести об ослеплении Василька Теребовльского, давал потрясающей картиной внутренних терзаний готового к преступлению князя Давида большую пищу писателю XIX в.: «И нача Василько глаголати к Давыдови, и не б? в Давыд? гласа, ни послушанья: б? бо ужаслъся, и лесть им?я вь сердци»1.
Автор «Слова» не использовал возможности описать трогательное прощание уходящего в поход Игоря с женой, что вряд ли пропустил бы писатель конца XVIII в., знавший Оссиана и ценивший в «Илиаде» больше всего прощание Гектора и Андромахи. Там, где А. Одоевский развертывает драматическую картину прощания, жалоб и предчувствий Мстиславны, автор «Слова» ограничивается скупым: «Ярославна рано плачетъ в Путивле на забрал?, аркучи».
Поэма Одоевского не была чем-то из ряда вон выходящим в литературе той эпохи. Широко проявившийся в искусстве второй половины XVIII в. интерес к человеку и его душевной жизни наложил отпечаток и на литературное изображение исторических характеров. «Песни Оссиана» Макферсона перенесли свойственную XVIII веку трактовку человека в глубь веков. После этого психологизм начал восприниматься не как момент изображения нового человека писателем нового времени, а как обязательная норма всякого художественного воссоздания. Современники прекрасно улавливали, что именно «чувствительность», т. е. интерес к душевным переживаниям, отличала произведения Макферсона от известных уже в ту пору образцов эпоса северных народов. И тем не менее это не зарождало у них сомнений в подлинности «Песен Оссиана». Такой непревзойденный для научного уровня XVIII в. авторитет, как Гердер, писал: «Нет сомнений, что скандинавы были народом более диким и суровым, нежели мягкие, одухотворенные шотландцы, какими они являются нам повсюду у Оссиана; я не знаю ни одного стихотворения скандинавов, в котором звучали бы нежные чувства: они тяжело шагают по скалам, по льду, по оледенелой земле, и, если говорить о свойственной Оссиану обработке и культуре, то у скандинавов ничего похожего не найдется»2.
Новые веяния прежде всего проникли в прозу, получив наиболее полное выражение в таких жанрах, как эпистолярный роман, роман-дневник и т. д. К концу XVIII — началу XIX в. относятся первые в русской литературе попытки соединить историческую тематику с психологическим анализом. Первые опыты в этой области были еще очень далеки от художественного синтеза: они строились как простая попытка соединения жанров, уже выработавших определенную сумму средств для обрисовки характера человека, с историческим сюжетом. Так появились романы в письмах и любовно-авантюрные повести, действие которых переносилось в ту или иную эпоху русской старины. Обычно это приводило к тому, что «историзм» стирался или почти исчезал. Ярким примером этого может служить роман Н. Н. Муравьева «Всеволод и Велеслава» (1807 г.) — любопытная попытка создать эпистолярный роман о времени киевской старины древнейшего периода. Роман написан не без тонкости психологического анализа, зато от исторического колорита в нем остались только имена. Стремление обогатить духовную жизнь героев заставило Батюшкова, Нарежного, Востокова и многих других литераторов перенести центр внимания в произведении с древнерусским сюжетом на любовную интригу. Это в свою очередь породило длинный ряд повестей, поэм и баллад, инкрустированных фразеологией «Слова», но бесконечно отдаленных от него по сюжету и совершенно иначе пытающихся решить вопрос изображения человеческой личности.
Таким образом, история литературного освоения «Слова» в начале XIX в. дает прежде всего картину коренного переосмысления его образов, сюжетов и идей. Лишь один из персонажей этого памятника прочно и безоговорочно вошел в литературу раннего русского романтизма. Это был Боян. Еще до опубликования текста «Слова» этот образ был подхвачен литературой. В эту же пору определились и две основных его интерпретации: в Бояне видели великого скальда древности, стремясь воссоздать его биографию и облик, или нарицательное имя, обозначающее древнерусских поэтов вообще. С. Ф. Елеонский указывал, что «наибольшим успехом пользовался Боян (или „баян“), о котором в „Слове“ сказано скупо, неясно, так, что поэтической фантазии писателей и „любителей древности“ предоставлялся самый широкий простор»3. Действительно, не лишено интереса то, что именно этот эпизодический персонаж «Слова» выдвинулся в литературной традиции начала XIX в. на первый план, заслонив собой и основных героев памятника, и всю сложность идейно-художественной структуры «Слова». Однако дело, вероятно, было не только в том, что недорисованность образа Бояна раскрывала особые возможности для домыслов. Необходимо учитывать и то особое место, которое занял образ поэта в литературной жизни рассматриваемого периода. Различные литературные направления по-разному решали вопрос о роли поэта и поэзии, но для всех он оставался центральным. Стремление отождествить свое представление о поэте с исконной нормой национального искусства заставляло переносить черты идеального поэта, порожденные эстетическими веяниями нового времени, в седую старину и наделять ими образ Бояна. О Бояне писали Херасков, Карамзин, Нарежный, Востоков, Жуковский, Рылеев, Языков, Пушкин и несчетное число журнальных авторов. Имя Бояна стало неизбежной принадлежностью «древнерусского стиля». Даже встав на путь реалистического творчества и демонстративно отказавшись от экзотики имен и названий как средства воспроизведения исторического колорита, Пушкин в наброске, призванном восстановить дух Киевской эпохи (отрывок, видимо, связан с замыслом «Русалки»), помянул «громкие Бояна славья гусли».
В зависимости от позиции автора образ Бояна принимал различные очертания. Сравнение его с Оссианом, бардами и скальдами скоро сделалось общим местом. Его мы находим уже в первом издании «Слова». В дальнейшем оно неоднократно повторялось:
|
...Боян и Оссиян забвенья стали жертвы,
Безвестный Игорев певец давно умолк,
Где Бард славенский пел, там выл на трупах волк4. |
Поместил Бояна в один ряд с Оссианом и А. Рихтер5. Автор «биографии» Бояна Н. И. Греч писал: «Боян, древний стихотворец или бард русский»6. Однако само по себе это наблюдение еще мало о чем говорит. Дело в том, что сам образ барда-скальда (или Оссиана) в литературе начала XIX в., как мы видели, истолковывался весьма различно. В соответствии с этим видоизменялся и облик Бояна. В поэзии, связанной с субъективистскими тенденциями, Бояну придавались заимствованные из оссиановского арсенала черты меланхолии, грусти о безвозвратно прошедшем. Боян представал в облике слепого старца, тоскующего о мимолетности земного бытия и земной славы. Такими тонами окрашен образ Бояна в ранней думе Рылеева. Наиболее полное выражение эта тенденция получила в отрывке С. Куторги «Бард славянский на берегу Днепра». Боян здесь — «маститый старец, сидящий на крутом берегу быстрого Днепра». «Чело его пасмурно, как пасмурна осень, обнажающая холмы, убеленная глава его покоится на мощной некогда, но теперь трепещущей деснице. — Ах! конечно, скорбные думы тревожат его сердце»7.
1 Повесть временных лет, т. I. Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 172.
2 И.-Г. Гердер. Избранные сочинения, стр. 28.
3 С. Ф. Елеонский. Поэтические образы «Слова о полку Игореве» в русской литературе, стр. 116.
4 А. А. Палицын. Дмитрий Донской. — РВ, 1808, № 8, стр. 245.
5 См.: Александр Рихтер. О бардах, скальдах и стихотворцах средних веков. СПб., 1821.
6 Сын отечества, 1821, № 23, стр. 172.
7 С. Куторга. Бард славянский на берегу Днепра. — Благонамеренный, ч. XXX, № 21, 1825, стр. 281.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27