«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 3
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Интерес к историческому прошлому своей страны, собиранию и рассмотрению древних памятников, изучению фольклора — народных «суеверий» — как материала, интересующего поэта, историка и этнографа, начался в России XVIII в. задолго до возникновения первых предромантических веяний и в иной связи. Пионерами здесь были разбуженные общественным подъемом начала XVIII в. ученые-специалисты типа Ломоносова, Татищева, Тредиаковского, Рычкова, Крашенинникова, Миллера, Новикова. Именно они начали систематический сбор материалов по истории, фольклору и этнографии. Не лишено интереса и другое обстоятельство. Практические потребности исторической науки заставили деятелей этого типа поставить (задолго до того, как вопрос этот стал популярным и даже модным под пером предромантических литераторов) проблему выхода за пределы представлений об античности как исходной точке европейского развития и обращения к «северной» культуре. Самыми острыми и дискуссионными в исторической науке первой половины XVIII в. были вопросы этногенеза русского народа и происхождения русской государственности. Как ни противоположны были решения этих проблем, сама постановка их заставляла обращаться к этнографии и «суевериям» не только славянских, но и чудских и финских племен, а также к шведским историческим памятникам и скандинавским «баснословиям». Знакомство с данными этого типа, равно как и интерес к языковой культуре чудских племен (последняя привлекала, в частности, внимание при решении вопросов топонимики), проявляли Ломоносов, Татищев, Болтин, Щербатов. Все это необходимо иметь в виду, ибо русские литературные деятели, связанные с предромантическими настроениями и увлеченные чтением «Оссиана», не были, как правило, историками-профессионалами. Как только они пытались подкрепить свои литературные верования реальным материалом русской старины, они оказывались в зависимости и от круга источников и, в значительной степени, от научных концепций, обращавшихся в исторической литературе.
Какой же представала древняя Русь в сознании ученого-историка первой половины XVIII в.? Взгляды его определялись двумя факторами: собственной политической позицией и характером исторического материала, которым он располагал.
Политические воззрения таких авторов, как Ломоносов или Татищев, находили непосредственное отражение в их исторических трудах. Более того, сама историческая наука воспринималась как частная сфера политической публицистики. Это обусловливало и страстность споров, разгоравшихся по чисто научным, казалось бы, вопросам, и ту прямоту, с которой спорящие стороны обнажали политический смысл своих разногласий.
При всем многообразии направлений и оттенков в политических доктринах первой половины XVIII в. все они имели некие объединяющие черты; основной являлся рационализм мышления. Все многообразие общественных форм и исторических событий объявлялось лишь проявлением нескольких исконных политических систем, которые, в свою очередь, резко делились на «правильные» и «неправильные», разумные и неразумные. По мнению В. Н. Татищева, все многообразие политической жизни «от ума или от глупости происходит». В качестве типологических политических форм брались «правильные»: монархия, аристократия или демократия — и «неправильные»: деспотия и анархия. Сквозь призму этих представлений рассматривалось все богатство фактов мировой истории. Как представлялась в свете такой методологии история России, хорошо видно на следующем примере. В. Н. Татищев писал: «Аристократия, слово гречес<кое>, значит правление области или государства знатных людей собранием. Собственно же Венеция может чистою аристократиею именоваться. Такое правление по смерти Мстислава великого или паче от Ярослава первого разделением государства на княжение великое разорение нанесло, а в 1729-м году умыслил было Верховный совет возобновить, но не успел»1.
Венецианская республика, эпоха феодальной раздробленности, «затейка» верховников — проявления одного аристократического принципа. Правление первых киевских князей и Петра I — лишь формы единой государственной структуры — монархии.
Подобными категориями осмыслял ход русской истории не только Татищев. Уже А. И. Манкиев, автор «Ядра российской истории» (сочинения, которое традиция XVIII в., вслед за первым публикатором Миллером, приписала А. Я. Хилкову), писал в самом начале XVIII столетия: «На северной России в полуночных странах россиане, пространно расположившись, образ гражданства имели демократический»2. В дальнейшем в России утверждается «самодержавство», которое автор осмысляет как монархию. Ей противопоставляется «анархия» и «свирепство и мучительное правление Нерона Кесаря в Риме»3, т. е. «деспотизм» (не случайно именно это автор считает причиной эмиграции из Рима «Прусса, двоюродного брата Кесаря Августа», — предка основателей русской монархии). Для Болтина русские бояре и римские сенаторы — представители одной и той же политической идеи и т. д. В основе человеческого общества лежат «естественные» законы разума. «Хотя законы гражданские бывают самопроизвольные по рассуждению высокой власти, взирая на состояние государства, однако ж оные чем ближе к естественному, тем тверже»4.
Для мыслителей первой половины XVIII в. характерно представление о монархии как наиболее «разумной» политической системе. Неразвитость антифеодальной борьбы крепостных крестьян и низкий уровень их политического самосознания не создавали еще объективной основы для возникновения идеи народного суверенитета. Вместе с тем тираноборческие идеи еще очень часто являлись формой прикрытия реакционного по сути аристократического фрондерства. Поэтому такие мыслители, как Ломоносов и Тредиаковский, стремились увидеть в монархии политическую форму, обеспечивающую не только национальное единство и научно-технический прогресс, но и защищающую народ от антигосударственного эгоизма дворян. Под властью самодержца объединяются патриоты и труженики всех сословий. Идеальная монархия Ломоносова — огромная мастерская, в которой люди различаются по профессиям — способу служения государству, — а не по юридическим и сословным правам. Нигде не формулируя требования государства «без дворян», Ломоносов мечтает о государстве «без трутней» и, думая, что осуждает личные пороки отдельных дворян, в действительности отвергает социальную природу «благородного сословия». Ломоносов считает, что «разномысленною вольностию Россия едва не дошла до крайнего разрушения; самодержавством как сначала усилилась, так и после несчастливых времен умножилась, укрепилась, прославилась»5. Однако характерно, что, рисуя себе идеальное гражданское общество в облике трудолюбивого улья, он видит в царе организатора труда и гонителя праздных: «К пчелинному рою один владетель повелевает, прочие внимают послушанию. Он один каждому труды разделяет: ленивых и к делу не способных выгоняет из улья, как из гражданского общества; прочие пчелы в назначенных трудах обращаются прилежно; не дают себе покоя, пока работы своей в совершенстве не увидят»6. Недалек от такого понимания роли единодержавия был в 50-е годы XVIII в. и Тредиаковский.
1 Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской, сочиненный господином тайным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым, ч. I, СПб., 1793, стр. 59.
2 Ядро российской истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом князь Андреем Яковлевичем Хилковым ... 3-е изд., М., 1799, стр. 24.
3 Там же, стр. 28.
4 Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской, сочиненный господином тайным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым, ч. II, СПб., 1793, стр. 80.
5 М. В. Ломоносов, Полное собрание сочинений, т. 6, Изд. АН СССР, М. — Л., 1952, стр. 171.
6 Там же, стр. 210.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27