«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. Страница 4
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27
Апологет сословных прав дворянства кн. Щербатов стоял на другом полюсе общественной мысли. Но и для него, считавшего дворянство душой и опорой государства, монархия была единственно разумной и исторически исконной формой политического правления в России. «Должно заключить, — писал он, — что, хотя славяне и пользовались свободою, но с того времени, как Рурик утеснил вольность Новгорода и как Олег покорил Киев, введено было самодержавное правление. Государи имели чиновников, но совету учрежденного они их не составляли, а избирали только тех в совет свой, которые им угодны были, и тогда, когда была их воля»1.
Мысль о том, что политической формой правления в Киевском государстве эпохи расцвета было самодержавие — с наполнением этого термина содержанием, характерным для Петровской эпохи, — являлась всеобщей и казалась настолько очевидной, что не требовала доказательств. Так, А. И. Манкиев считал, что еще во времена Кия, Щека и Хорива Киев «был стольный город и глава самодержавства русского»2. «От сего великого князя Рурика пошли князи и владетельные государи русские», сидевшие «на престоле всероссийском и главном самодержавственном». Святослав был «всея России самодержец» и т. д.3 Ломоносов, считавший, что «Рурик — самодержавства российского основатель»4, воплотил эту же мысль в списке русских государей, приложенном к его «Краткому Российскому летописцу»5.
В свете подобных политических концепций эпоха феодальной раздробленности представала не только как распад территориального единства государства, но и как нарушение политических основ общественного здания. Возвращение же государственной целостности неотъемлемо связывалось с восстановлением самодержавия. Освобождение от пороков аристократического правления не могло быть достигнуто путем договоренности между князьями-феодалами, поскольку для рационалистического сознания носители порочного политического принципа (в данном случае — аристократии) и сами могли быть лишь порочными, общественно-вредными людьми. Искомое единство мыслилось как достигаемое путем не братского соглашения между феодалами, а подавления этих феодалов силами самодержавного государства, носителя общенациональных интересов. А. И. Манкиев считает, что «всему сему России разорению и ее сил ослаблению было необмышленное разделение государства детям своим великих князей и их междоусобия и несоюзства; зане, когда русские князи друг другу, брат брату, племянник дяде, княжение завидуя, междоусобною войною один другого грабили и растаскивали, общим их неприятелям татарам довольный способ и время было порознь всякого давить и так над всеми прокужаться». Выход автор видит в том, что московский князь «стал великия России самодержец»6. На той же позиции стоял и Болтин, считавший, что «монархия в обширном государстве предпочтительнее аристократии»7, «монархическое правление, содержа середину между деспотичества и республики, есть надежнейшее убежище свободе»8. Соотношение эпох раздробленности и единства рисуется ему также как смена двух политических систем: аристократии и монархии. «Самосудная власть вельмож начало свое возымела от уделов княжих; их примеру следуя, бояра и прочие владельцы равномерную власть во владениях своих себе присвоили. Каждый давал суд и расправу подданным своим по своему благоизволению, не уважая или не зная государственных законов. Царь Иван Васильевич исправлением Судебника и восстановлением деятельныя его силы испразднил их самосудство... Сие было началом благоустройства государственного, прежних законов восстановления и утверждения, а своеволия и самовольного владельцев начальства разрушения и конечного падения».9
Подобное политическое мышление влекло за собой следствия и выводы, весьма далекие от концепций автора «Слова». Последний видит гибельность раздробления для Русской земли и призывает князей к единению. Однако это не связывается ни с осуждением феодально-удельного порядка как такового, ни с проектами замены его самодержавно-монархическим правительством. Идея сильной централизованной власти, представлявшая для рассмотренных выше историков XVIII в. норму политического мышления, автору «Слова» просто неизвестна. Он надеется на братский союз и единство действий многих князей-феодалов, а не на замену их власти какой-либо иной, политически более оправданной системой. Зло он видит лишь в характерах князей, в их поведении как правителей, в отсутствии в их политике того нравственного и патриотического начала, того «смердолюбия», которое было так резко подчеркнуто в сочинениях Владимира Мономаха. С этим связано и различие в отношении автора «Слова» и политиков XVIII в. к «князьям». Автор «Слова», видя в князьях, которые «розно несут» Русскую землю, источник всех бед, спасения ждет от них же. Он надеется на то, что князья возродят былое единство, верность крестному целованию, что брат перестанет говорить брату: «Се мое, а то мое же». Поэтому автор «Слова» не только осуждает князей как виновников «невеселой годины», но и прославляет их как будущих спасителей Русской земли, поэтизирует их образы, любуется их мощью и рыцарским удальством. Подобное отношение естественно для человека, погруженного в описываемую им атмосферу, автора-современника, настолько пропитанного представлениями своего времени, что, даже осуждая современность, он может ей противопоставить лишь «очищенный», возведенный к идеалу образ ее же.
Сказанное не означает того, что в сознании автора «Слова» не вызревала идея усиления центральной власти. Ведь даже Владимир Мономах, который «был одним из создателей идеологии периода феодальной раздробленности»10 считал, что князь должен стремиться к полновластию: «Не зрите на тивуна ни на отрока... На войну вышедъ, не л?нитеся, не зрите на воеводы»11. Это приравнивание воеводы, феодала-вассала тиуну — домашнему слуге и лично несвободному человеку — в высшей мере характерно.
Как показал Д. С. Лихачев, автор «Слова» уже задумывался над вопросом необходимости усиления центральной власти, но для создания идеологии централизованной монархии еще не созрели условия — новые настроения выливались в форму идеализации ушедшей в прошлое поры «старого Владимира». «Идея единодержавия княжеской власти, которая впоследствии, в XV и XVI вв., будет основной движущей идеей складывающегося Русского централизованного государства, ему еще чужда»12. Эта разница идеологических позиций решительно ускользала от сознания XVIII века.
Иным был подход мыслителя XVIII в. Считая самую систему феодальной раздробленности ложной и привыкнув видеть в литературном герое лишь воплощение идеи, он не мог примириться с носителями порочной концепции. Все герои «Слова» могли быть для него лишь прямолинейно отрицательными персонажами. Перед судом веры в спасительность идей централизации, государственной дисциплины и целесообразности подчинения «вельмож» воле монарха, ни один из них не смог бы устоять. Сама яркость и полнокровность их характеров, мощь, привлекающая автора «Слова», делающая каждого, даже эпизодически упомянутого в «Слове» князя лично-своеобразным, непохожим на других — в глазах мыслителя-рационалиста и художника-классициста XVIII в. были скорее недостатками, чем достоинствами. Ведь само право на власть давалось, по представлениям последнего, лишь в обмен на добровольный отказ от всей полноты индивидуального счастья, игры страстей, ценой сурового самоподчинения велениям государственного долга. Бесспорно, дорогой для автора «Слова» «Буй-тур» Всеволод, забывший в жару битвы «своя милыя хоти красныя Гл?бовны свычая и обычая», был в глазах рационалиста XVIII в. вдвойне недостоин высокого сана правителя: и как государь, участвующий из личного честолюбия во вредной для государства войне, и как политик, находящийся во власти женского «свычая и обычая» — чувства, унижающего правителя. Только отрицательное отношение мог вызвать и весь ряд с любовью перечисляемых автором «Слова» князей: Всеволода, Рюрика, Давыда, галицкого Ярослава Осмомысла, Романа, Мстислава и других. Их доблесть, богатство, храбрость их дружин не могли в его глазах возбудить симпатии к властителям, не выполнившим государственного долга, и «вельможам», нарушившим приказ государя. Ведь в его глазах они были лишь «вельможами», а киевский князь «государем», который мог только «приказывать». Но и сам этот «государь» — великий князь Святослав — мог восприниматься лишь как слабый, т. е. плохой монарх, а так как политический облик был и критерием оценки персонажа, — лишь как отрицательный герой.
1 Щербатов. Примечания на ответ генерала майора Болтина на письмо князя Щербатова, сочинителя Российской истории. М., 1792, стр. 374.
2 Ядро российской истории, стр. 23.
3 Там же, стр. 31—32 и 51.
4 М. В. Ломоносов, Полное собрание сочинений, т. 6, стр. 217.
5 Там же, стр. 346.
6 Ядро российской истории, стр. 197 и 199.
7 Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка, сочиненные генерал-майором Иваном Болтиным, т. II. СПб., 1788, стр. 474.
8 Там же, стр. 477.
9 Там же, т. I. СПб., 1788, стр. 318—319.
10 История русской литературы, т. I, Изд. АН СССР, М. — Л., 1958, стр. 79.
11 Здесь и далее цитируется по изданию: «Повесть временных лет», т. I. Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 157.
12 Д. С. Лихачев. Общественно-политические идеи «Слова о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. VIII, М. — Л., 1951, стр. 23.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27